Тайна Черной горы
Шрифт:
– Он знает? – спросил Вакулов, кивая на стенку, за которой находился кабинет главного геолога.
– От него я никогда и ничего не скрывала и скрывать не собираюсь. Вадим Николаевич даже рассмеялся, подтвердив, что и он за всю свою поисковую жизнь не помнит такого уникального случая! А завтра Вадим Николаевич обещал выделить проводника и лошадь. Он сказал, что я повезу карты и еще бумагу. Приказ с выговором за халатность.
– Да, весело начинаем полевой сезон, ничего не скажешь!
– Кто начинает, а кто и кукует на базе, – сказала она, закрывая тубус, открыто намекая на невеселое положение Вакулова, который не по своей воле оказался не у дел.
– А ты язва, скажу тебе! Да, может быть, я завтра же махну в отряд и ты будешь проситься в попутчики, тогда
– Фи! Так я этому и поверила! Иди лучше к Вадиму Николаевичу, у него, наверное, насчет тебя есть свои соображения.
4
В этом, конечно, Вакулов не сомневался. Он догадывался, с какой целью его вызывает главный геолог. Анихимов наверняка предложит ему какую-нибудь работу здесь, на центральной базе. Иван не сомневался и в том, что пока он шел из конторы к себе в камералку, начальник отдела кадров успел переговорить по телефону с главным геологом, так сказать, проинформировал его о состоявшейся беседе, в которой обе заинтересованные стороны не пришли к общему согласию…
«Но я ни на какую иную работу не соглашусь, ни за какие шиши не останусь на базе, – решил Иван, твердо решил сам для себя, и эта решимость придала ему внутренние силы. – Только в поле! А если такой возможности нет, – а это происходит, извините, не по моей вине, а, простите, по вашей, – то извольте, могу написать и заявление. Свет не сошелся клином на этой экспедиции. Есть и другие!» И в то же время ему было до обиды жаль уезжать отсюда, из Мяочана. Тут и новые друзья появились и, главное, та самая, обнаруженная им, его перспективная на руду зона, которую назвали Озерной. И она стала для него близкой и дорогой, частицей самого себя.
Внутренне настороженным, колючим, словно ежик, шагнул Иван в кабинет Анихимова.
– Вы меня вызывали?
Вадим Николаевич, как и предполагал Иван, встретил его весьма приветливо. Поздоровался за руку. Предложил сесть. И это подчеркнутое внимание и приветливость лишь утвердили его предположение.
– Спасибо, – выдавил из себя Вакулов как можно спокойнее и сухо.
Усаживаясь на стул, у него мелькнула догадка: «А не на нем ли минуту назад сидел Казаковский?» И, уже сидя, бросил взгляд на главного геолога. Вадим Николаевич располагался спиной к окну, но в узком и тесном кабинете было достаточно света, чтобы разглядеть его лицо. Оно, к удивлению Ивана, ничего иного, кроме доброжелательства, не выражало. Никаких внешних следов недавнего серьезного разговора с начальником экспедиции, разговора, похожего на принципиальный спор. «А я бы так не смог, – подумал Вакулов, – наверняка хоть чем-нибудь, а выдал бы себя, свое внутреннее состояние. Тем более, что передо мной ему держаться-то и незачем. Я ж его подчиненный, да и только!» И еще подумал о том, что у главного геолога завидное самообладание. И уже одним этим он снова вырос в глазах Вакулова. И он тут же мысленно приказал сам себе: не попадаться ни на какую удочку, не клевать ни на какую приманку! Держись, Ваня, как решил!
Скользнув взглядом по письменному столу, заваленному бумагами, папками, остановился взглядом на письменном приборе, вернее, на ручке. Да и не ручке вовсе, а карандаше, к которому тонюсенькой проволочкой было привязано перо «рондо», перо, которое Иван терпеть не мог. Это перо оставляло нажим там, где следовало выводить в буквах тонкую линию, и тонкую в тех местах, где положено быть жирной. И еще в эти мгновения невольно вспомнил свою мать, учительницу, которая прививала ему любовь к чистописанию, к красивому классическому почерку, не раз говорила, что перо «рондо» специально создано для тех, кто неряшлив в чистописании, чтобы скрывать эту самую неряшливость.
Но о Вадиме Николаевиче так не скажешь, так и подумать трудно. Не такой вовсе он человек. Так почему же тогда он полюбил именно это самое «рондо»? И еще подумал о том, что неужели ему сейчас придется царапать бумагу этим пером, выводя строчки заявления «по собственному желанию»? И машинально пощупал внутренний карман пиджака. Убедившись, что его наливная ручка на месте, Иван облегченно вздохнул, как солдат, проверивший свое оружие и готовый к бою.
– Слушаю вас, Вадим Николаевич!
– У меня для вас есть приятная новость, – начал Вадим Николаевич и тут же спросил: – Вы курите?
– Так, балуюсь иногда, – машинально ответил Вакулов, мысленно пытаясь догадаться, какую именно новость хочет ему сообщить Анихимов. Скорее всего, у него появилась какая-нибудь свободная должность, вот он и попытается ее подать как «приятную новость». Подумав так, Вакулов остался доволен собой, своей догадливостью.
– Угощайтесь, – главный геолог пододвинул к Вакулову начатую пачку «Беломора» и спичечный коробок. – Хотя мне, как старшему, следовало бы сказать вам, что курение – это сплошной вред для организма и что от него никакой пользы нет.
– И что грамм никотина убивает лошадь, – в тон ему, с улыбкой, добавил Вакулов, вынимая из коробки папиросу. – И что эта зараза пришла к нам со стороны проклятого империалистического Запада.
– А вы не утрируйте, молодой человек, ибо все это истинная правда. И про лошадь и про Запад.
– Как аксиома, которая не требует доказательств, – продолжал в том же духе Вакулов, разминая в пальцах папиросу.
– Знаете, я интересовался в свое время историей табака. Он действительно попал в Европу с Запада, а точнее, из Америки. Привезли в Европу, вместе с награбленным золотом и серебром, еще и табак. Сначала его нюхали. Пошла такая мода. Табак растирали в порошок, и любители острых ощущений вставляли его по щепотке в ноздрю. Слезились, чихали, но терпели. Для тертого табака мастерили замысловатые табакерки. Даже пословица появилась про сладкую счастливую жизнь: у него кругом шестнадцать и нос в табаке. Небось не раз слышали и читали про этот самый нос, который в табаке? Привозной табак стоил дорого, и потому не каждый мог его иметь. А потом моряки, подражая американским индейцам, стали курить трубки, набитые табаком. Только индейцы курили табак в особых случаях, когда проводили важный совет или заключали между племенами мир и, в знак доверия друг к другу, пускали по кругу трубку с табаком. Оттуда и название пошло: трубка мира. А в Европе дымили просто так, из щегольства, поскольку курить стало модным. Тем более что табак был редкостью и стоил дорого. Но потом, как часто бывало в таких случаях, в табачное дело включились хваткие люди, почуявшие в табачном дыму скрытые возможности обогатиться, увидели огромные прибыли. Так появились папиросы. Сначала их делали вручную, потом подвели промышленную основу, наладили массовый выпуск. Конечно, и государственные власти не остались в стороне. Когда запахло крупными прибылями, они воспользовались модой, стали ее поощрять, прибрав к своим рукам и производство и торговлю.
А когда вмешивается государство и орудует промышленность, то простому смертному трудно сопротивляться. Так было с алкоголем, с производством водки, так и с табаком. И этот наркотический вид одурманивания охватил целые народы. Вот в кратких словах и вся история табака.
– А я-то думал, что курение – это наше, чисто русское. Я имею в виду махорку, самосад, – признался Вакулов, продолжая разминать папиросу.
– В России закурили при Петре Первом, он сам любил смаковать трубку с иностранными моряками. Возможно, он пристрастился к курению во время заграничных поездок, когда обучался в Голландии кораблестроению. Заморский табак стоил дорого, поэтому и научились выращивать свой, отечественный. Так появилась у нас махорка, самосад. И народ стал курить, отравляя сам себя.
– Ну, если это такая страшная отрава, то я, честно говоря, не знаю, как быть: курить или не курить, – признался Вакулов, продолжая держать в пальцах папиросу, не решаясь поднести ее к губам и не отваживаясь положить ее обратно в коробок.
– Нет, нет, курите. Я это между прочим рассказал, – Вадим Николаевич погасил папиросу в пепельнице и повторил: – У меня для вас есть приятная новость.
С этими словами он протянул Вакулову телеграмму. Иван пробежал глазами текст. Ничего не понял. Снова перечитал, но уже вслух.