Тайна Черной горы

Свиридов Георгий Иванович

– «Запой кончился ежели нужон шлите монету для проезду Филимон».

И недоуменно посмотрел на Анихимова, ждя разъяснения. Лишь смутно догадываясь, что неизвестный ему Филимон, возможно, хорошо знаком главному геологу. Но к нему, к Вакулову, он никакого отношения не имел.

– Это промывальщик, – сказал Вадим Николаевич.

– Промывальщик? – не поверив, переспросил Вакулов.

– Да. Классный промывальщик! Так что можете ставить Богу свечку, молиться аллаху или какому иному идолу, но вам, скажу по совести, здорово повезло. Филимон последние годы работал по золоту, мыл золотишко в артели старателей у некоего удачливого Семена Хлыбина, по прозвищу

Сенька Хлыст. Да, видимо, у них там в артели что-то произошло. Ушел он. Зимой о нем запрашивала милиция, я дал положительную характеристику. Судя по телеграмме, он все же наконец выполнил свою голубую мечту и добрался до подмосковного поселка Голицыно, где у него давно живет единственная сестра. Сколько лет он к ней отправлялся после окончания полевого сезона с карманами, полными денег, но каждый раз дальше Иркутска ему не удавалось добраться. Начинался бесшабашный загул, и где-то в середине зимы Филимон, обрюзгший, оборванный, зайцем приезжал в Хабаровск, робко приходил в управление, и его обычно устраивали до весны истопником в детский сад, где сердобольные воспитательницы и нянечки подкармливали его.

Вакулов радостно вскочил со стула. Конечно, он не ожидал услышать такой приятной вести. Судьба оказалась к нему милостивой. Капризная фортуна, сделав оборот на все сто восемьдесят градусов, снова повернулась к нему улыбчивым лицом! А когда улыбается фортуна, то и жизнь кажется озаренной счастливым сиянием.

– А деньги на проезд? Если надо, то я могу из своей зарплаты, – засуетился, взволнованный новостью, Вакулов.

– Деньги выслали, чтоб летел самолетом. Так что в ближайшие дни ждем Филимона здесь, в Солнечном, – сказал Вадим Николаевич, понимая состояние молодого геолога. – Можете завтра отправляться в свой отряд, повезете им злополучные карты и приказ с выговором за халатность. И лошадь еще одну выделили дополнительно. Вы ездили когда-нибудь верхом? – улыбнулся тепло. – Не отвечайте, по глазам вижу, что не кавалерист. Но ничего, научитесь. Нагрузите, вернее, навьючите лошадь поклажей и поведете под уздцы для первого раза. А там получится, овладеете искусством верховой езды. Не такое мудреное это дело. И заодно захватите вашу сотрудницу, которая за картами вернулась, – и дружески протянул руку. – Желаю успеха в поле!

Вакулов с радостью пожал руку старшего товарища и руководителя.

– Да, чуть не забыл, – Вадим Николаевич открыл ящик стола и достал красочный журнал, на обложке которого крупными буквами выведено «Мурзилка». – Передай Борису Васильевичу. Только получили, свежий номер.

– Обязательно передам! – ответил Иван, беря журнал.

Глава пятая

1

Дед Мокей, суровый и хмурый «деда», ласково щурился, самодовольно кряхтел и всячески выказывал свою радость по такому «сурьезному» праздничному событию – возвращение внука Терентия с действительной военной службы. Перво-наперво повелел своей старухе готовить и собирать на стол «усе лучшее», звать гостей и родню, а сам повел внука в баню, похвастаться ею и заодно попариться, «с пути-дороги каженному человеку погреть унутренности надо, а солдату тем более помывка положена».

Терентий был приятно удивлен – на старом месте стоял новый сруб. Дед Мокей сам построил баню, срубил из круглых, загодя припасенных лесин, накрыл тесом и, располагая немудреным набором плотницких инструментов – топором да пилой, – настелил полы из крепких плах, соорудил полок, кадку с холодной водой. Но гордостью дела была печь, сложенная из привезенных обожженных красных кирпичей. Дед Мокей вмазал в кирпичи чугунный трехведерный котел, а в чело печки – гладкие голыши-каменья. Для своей, как он ласково называл, «банюшки» он выбирал камни особые, без примеси, «чтобы чистый и пользительный дух шел от них».

Дед ходил по бане в облаке пара, чуть не задевая головой о притолоку, крупный, слегка сутулый, длиннорукий, как и все в роду Чухониных, с клокастой бородой и, несмотря на свои немалые годы, был еще крепок телом, кряжистый, осанистый и мог потягаться силенкой со многими мужиками гораздо моложе его. Он жмурил глаза сладостно, ощеривался, что-то прикидывал в уме, черпал из кадки ковшиком, потом доставал с длинной полки возле окна бутылки с настоями, плескал в ковшик, составляя ему одному известную комбинацию из таежного разнотравья, коры, кореньев, сока багульника и хвои.

– Счас, унучек, духовитым парком дыхнем…

И, нагнувшись, коротко плескал из ковшика на раскаленные камни-голыши, и оттуда, из зева, с шумом вырывался духовитый горячий пар, мигом заволакивая все вокруг.

– Дык как? – радостно кряхтел дед. – Ничаво?

Терентий понимал, как много стояло за таким простым вопросом: дед как бы спрашивал, мол, как ты там, не отвык от нашенских обычаев, от таежной жизни, от настоящей бани, и потому, терпя обжигающий пар, весело отвечал:

– Ничаво! Можна еще!

– Ташкент? – спрашивал дед, и под этим названием невиданного им далекого азиатского города он подразумевал самую банную «пеклоту».

– Давай Ташкент! – соглашался Терентий.

Дед Мокей снова комбинировал настойки, плескал из ковшика на камни, и оттуда, как из пушечного жерла, вырывался обжигающий и сладко дурманящий душистый пар. Дед самодовольно кряхтел, разминая заскорузлыми ладонями свою грудь, плечи. Движения его замедленные, он наслаждался живым теплом, блаженствовал.

– Теперя и веничком самый раз!

Дед приблизился к котлу, окунул в кипяток оба березовых веника, встряхнул попеременно каждым, пробуя, ладно ли распарились, потом один протянул внуку:

– Держи-ка, унучек!

Терентию хорошо и приятно. На службе тоже мылись в бане, ходили поротно, ныряли в парильную комнату, наполненную обжигающе горячим паром, яростно натирали мочалками друг дружке спины, бока, толкались возле крана, толпились под рожками душа. Шумно и весело было, что говорить. Но блаженства такого никогда не испытывал, как дома в своей бане. Дома, ясно, всегда лучше.

– Теперя ты меня!

Дед расположился на полк'e, расслабился, склонил голову, и край бороды прилип к мокрому дереву, а он все просил:

– Давай! Давай ишшо!

У Терентия устали руки, но он продолжал хлестать по спине, по бокам, сам весь мокрый от пота, задыхаясь приятным горячим воздухом. Умаявшись, бросил поредевший веник.

– Фу! Кончилися силы!..

Дед, отдуваясь и фыркая, поднялся, плеснул себе в лицо из ковшика холодной воды, обтерся ладонью и зычно так, по-молодецки, повелел:

– А ну-ко ты, паря, полезай-ко теперя на полок!

Дед хлестал основательно, и Терентий долго не смог вытерпеть. Отвык. Не выдержав «трепки» и жгучести душистого воздуха, он соскользнул вниз, задыхаясь, выскочил в предбанник и, оставляя на полу мокрые следы, подбежал к двери. Распахнул ее настежь и стал смешно глотать полным ртом свежий воздух – такой приятный, как студеная ключевая вода. Через пару минут Терентий, обессиленный и умиротворенный, плюхнулся на скамью.

– Усе, деда… Кажись, хватит!..