Тайна королевы
Шрифт:
— Но что скажет мать? — приглушенно спросил он. — Ведь мы же не можем с ней не считаться…
— Марию я возьму на себя, — живо перебила его Леонора. — Я поговорю с ней, и она все поймет.
Отбросив последние сомнения, Кончини решился.
— Я полагаюсь на тебя, — произнес он.
Он прекрасно понимал, что эти слова станут для его дочери смертным приговором. Но разве он уже не приговорил ее к смерти в тот день, когда она только появилась на свет? Разница была лишь в том, что сегодня исполнить приговор должна была его жена. А она не будет столь милосердна, как этот мерзавец Ландри Кокнар.
Легким кивком головы Леонора одобрила его решение. На губах ее мелькнула едва заметная улыбка — единственное проявление радости по поводу одержанной победы, которое позволила себе Леонора.
Как ни в чем не бывало она заговорила вновь; голос ее звучал громко и отчетливо:
— Я также займусь синьорой… Забудь о ней, Кончино, я с тобой, и я не боюсь ее!.. Синьора уже не та, что была прежде: история со скандалом придумана неплохо, но нам она больше не страшна, потому что мы разгадали маневр Фаусты. Остальное пустяки. Ее история с герцогом Ангулемским — всего лишь повторение истории с Гизом. Однако в тот раз ей ничего не удалось. Да, решительно, синьора теряет силы… Итак, пусть все идет своим чередом: Фауста, Ангулем, Гиз, Конде, Люинь — забудь о них… Раз на кону стоит твое счастье, а может, и твоя голова, то будь уверен — я уберу всех поодиночке, одного за другим. Пусть вьются возле трона — они не получат его… Он принадлежит тебе… И ты его займешь!
Исполненная страсти, она бросилась к нему на шею и жарким поцелуем впилась ему в губы,
— А теперь я пойду поговорить с Марией, — сказала она, отпуская его.
Бесшумно, словно порожденный мраком призрак, она удалилась к себе.
Скользя по темному коридору, она думала:
«Стокко сказал, что эта маленькая цветочница каждое утро носит цветы во дворец Соррьентес и проводит там добрый час… а это больше, чем нужно, чтобы продать товар… Прежде я не знала, что синьора и герцогиня Соррьентес — одно лицо, а потому не придала этому значения… Сегодня я это знаю… и задаю себе вопрос: почему синьора, которая никогда ничего не делает без причины, привечает эту уличную девчонку?.. Зачем?.. Не потому ли, что она и есть дочь Марии и Кончини?.. Да, я уверена, что это она!»
Ум ее лихорадочно работал: раз напав на след, она не оставляла его, пока окончательно не убеждалась либо в своей правоте, либо в своей ошибке. Она шла и повторяла:
«Мне надо непременно в этом разобраться… Впрочем, я уже пообещала Кончино, что его дочь будет в наших руках через двое суток. Прекрасно, значит, предположим, что это маленькая цветочница. Пусть даже потом окажется, что мы ошиблись. Главное, чтобы он поверил мне сейчас, чтобы поступил так, как я хочу… А от нее я всегда сумею избавиться».
Подумав еще немного, она приняла окончательное решение и со свойственной ей непреклонностью, которая временами так пугала Кончини, постановила:
— Он должен в это поверить… Иначе он будет бездействовать.
XXIX
КОНЧИНИ
После ухода Леоноры Галигаи Кончини надолго и глубоко задумался. Думал ли он о своей дочери, которую дважды приговорил к смерти? Боролся ли со своей совестью, протестующей против задуманного им отвратительного убийства? Или, напротив, размышлял, как лучше лишить жизни невинное создание? Когда же он наконец очнулся, голос его дрожал от ярости и страсти:
— Трон!.. Чтобы похитить этот вожделенный трон, на который у меня нет никаких прав, я готов на все! Готов уничтожить любого, кто посмеет встать у меня на пути. Горе тому, кто сейчас занимает престол!.. И тому, кто осмелится оспорить его у меня!.. Кровь, всегда кровь, всюду кровь!.. Чтобы добраться до власти, надо пролить море крови!.. Я буду ступать по трупам, как по лестнице… Но когда я наконец доберусь до вершины, когда я стану королем Франции… ах, с каким удовольствием я отдам свою корону за один лишь поцелуй непреклонной Мюгетты!..
Вот о чем грезил Кончини, только что давший согласие на убийство собственной дочери. Он мечтал о Мюгетте, девушке, чье сопротивление настолько распалило его, что за один ее поцелуй он готов был заплатить с таким трудом завоеванным монаршим венцом. Страсть его была непритворна, что, впрочем, не делало ее менее ужасной. Он и не подозревал, что Мюгетта была его дочерью, тем самым ребенком, кому он только что, так сказать, подписал смертный приговор…
Произнесенное вслух имя Мюгетты вернуло его к действительности.
— Где ходит этот мерзавец Стокко? — нетерпеливо воскликнул он, ударяя по звонку.
В ту же минуту на пороге кабинета появился Стокко и низким поклоном приветствовал Кончини. Не дожидаясь, пока к нему обратятся с вопросом, он со свойственной ему нагловатой непринужденностью, кою он позволяя себе, оставаясь наедине с хозяином или хозяйкой, произнес:
— Монсеньор, я пришел требовать у вас причитающиеся мне пять тысяч ливров.
Ясно, что при иных обстоятельствах после подобной просьбы он бы тут же вылетел на улицу, получив пинок под зад, или — того хуже — удар кинжалом в грудь. Однако Стокко прекрасно понимал, что сейчас после его слов ничего подобного не последует; он был не из тех, кто рискует из любви к острым ощущениям. Сегодня Стокко мог позволить себе любую бесцеремонность: он был нужен Кончини. Фаворит Марии Медичи верно истолковал слова Стокко. Одним прыжком он вскочил и, смертельно побледнев и дрожа как в лихорадке, прерывающимся голосом произнес:
— Ты узнал, где она скрывается… где ее можно застать врасплох?
— Узнал… и не только это, — с наигранной скромностью ответил Стокко.
Кончини глубоко вздохнул, словно с его плеч свалился тяжкий груз.
— Я же сказал вам, монсеньор, что честно заработал свои пять тысяч ливров… а может, и того больше, — напомнил о себе соглядатай.
Как и Леонора, Кончини понял, что Стокко открыто намекает на то, что ему пора раскошелиться. И так же, как и его супруга, он ничуть не рассердился. Направившись прямо к сундуку, он резко откинул крышку: сундук был полон толстенькими мешочками, набитыми золотом. Схватив первый попавшийся, Кончини швырнул его к ногам Стокко.
— Надеюсь, теперь ты станешь говорить? — воскликну. он.
Стокко был в восторге. Даже на первый взгляд — а Стокко отличался превосходным зрением — мешочек содержал вдвое больше, чем обещал ему Кончини. Поддавшись очарованию этого поистине королевского жеста, Стокко склонился в низком поклоне и с искренним восхищением произнес:
— В тот день, когда вы, монсеньор, станете королем, вы превзойдете в щедрости всех монархов христианского мира.
С этими словами он мгновенно спрятал мешок в своих бездонных карманах.