Тайна квартала Анфан-Руж
Шрифт:
— Может, вы это выясните, инспектор?
— Мы допросили юную неаполитанку, шарманщицу, которая жила в доме Менаже, а потом внезапно перебралась в Латинский квартал. Увы — добрая дюжина студентов и местных поэтов утверждают, что плясали с ней сардану [123] в день убийства.
— Сардану? Вряд ли. Скорее сальтареллу. [124]
— Не перебивайте! Когда я упомянул о вас, итальянка смутилась. Но и от нее я не добился ни слова! Она тоже что-то скрывает! Вы что, опаиваете женщин любовным зельем, чтобы сделать своими соучастницами?
123
Сардана — каталонский танец.
124
Сальтарелла — итальянский и испанский танец.
— Наверное, все дело в моем природном обаянии, — скромно потупил взор Виктор.
Инспектор грозно воздел кверху указательный палец.
— Ничего, я найду горшочек с розами, [125] попомните мое слово! И тогда вам придется несладко!
Лекашер нахлобучил меховую шапку и направился к двери. У порога он обернулся:
— Ваша рана причиняет вам страдания?
— Нет. Только когда смеюсь.
— В таком случае желаю вам отлично повеселиться.
— Благодарю, инспектор. А вы все еще разыскиваете оригинальное издание «Манон Леско»?
125
Французское выражение decouvrir le pot aux roses, означающее «раскрыть все тайны», дословно переводится как «найти горшочек роз».
Инспектор подобрел.
— А у вас оно есть?
— Насколько мне известно, нет. Но я постараюсь о нем разузнать.
Дверь захлопнулась. Виктор прикрыл глаза: этот визит его порядком утомил. Он обдумал услышанное от инспектора. Итак, Лекашеру неизвестно еще о двух убийствах: леди Пеббл и Леонара Дьелетта. Бертиль Пио не рассказала об интересе Жозефа к кварталу Доре. Картинка пока не складывалась, в ней не хватало отдельных фрагментов: в частности, причины такого пристального интереса убийцы к чаше. Быть может, удастся выяснить что-нибудь у Габриэль дю Уссуа… Надо нанести ей визит.
Несмотря на резкую боль, Виктор откинул одеяло и встал, но тут дверь тихо отворилась.
— Я так и знала! Как только полицейский ушел, ты решил удрать. Доктор Рейно запретил тебе подниматься! — воскликнула Таша.
Виктор с обреченным видом улегся обратно в постель.
— Я всего лишь хотел размяться, у меня все тело затекло.
Таша поправила одеяло и погладила Виктора по щеке, разрываясь между гневом и нежностью.
— Тебя могли убить. Почему ты так неосторожен? Ты меня больше не любишь? Представь, каково бы мне было, если бы с тобой что-то случилось?
Ее голос дрогнул, и Виктора это тронуло. Справившись с волнением, он произнес:
— Не надо, Таша. Ты не настолько привязана ко мне. Если бы я умер, ты бы утешилась довольно быстро. Расстроилась бы, конечно, но… Я прочитал вот это. — И он протянул ей сложенный вчетверо листок бумаги.
Она испугалась. Что он себе напридумывал?
— Виктор, ты с ума сошел!
— Нет, дорогая, я в здравом уме. Ты часто встречаешься с художниками… многих давно знаешь, они сыграли определенную роль в твоей жизни. Ничего удивительного, что ты не смогла окончательно порвать… например, с Гансом.
— Ганс?! При чем тут он?
— Я повторяю: ты свободна. И вольна распоряжаться собой. И, хотя мне трудно это принять, я сознаю, что не имею никакого права на… Что с тобой?
По мере того, как он говорил, на ее лице расплывалась улыбка. Она расхохоталась, потом расплакалась.
— Виктор, ты что, опять меня приревновал?! Я говорила себе: ревнует — значит любит. Но сейчас, после почти двух лет совместной жизни…
— Не совместной, а параллельной, — уточнил он.
— Какая разница! Ты до сих пор мне не доверяешь?! Это так больно!
— А знаешь, какую боль причинило мне это письмо?!
Таша вынула из потрепанного кожаного портмоне фотографию темноволосого мужчины лет пятидесяти в шляпе и показала ее Виктору. Потом перевернула снимок, и Виктор прочитал на обратной стороне несколько строк, нацарапанных карандашом:
Tsu dir, mayn zis-lebn, tsit dokh mayn harts. [126]
Посылаю тебе из Берлина мой портрет. Скоро напишу подробное письмо.
Твой любящий отец
126
«К тебе, моя милая, стремится мое сердце» (идиш).
Виктор сглотнул. Он узнал почерк.
— Я солгала тебе, это правда, — сказала Таша, пряча фотографию, — не было никакой выставки в Барбизоне. Просто отец просил никому не рассказывать о его приезде — даже тебе. Его ищет царская полиция, и он никому не доверяет.
— Таша, прости меня! Я идиот. Я должен был доверять тебе…
Она пожала плечами и продолжила:
— Если ты будешь постоянно бояться потерять меня, в конечном итоге потеряешь себя.
— Дорогая, торжественно клянусь, с подозрениями покончено! Отныне я…
Она приложила палец к его губам.
— Не торопись. Тебе предстоит серьезное испытание. Я уезжаю.
— Нет!
— Моя мама, Джина, сейчас в Берлине. Она больна. До сих пор о ней заботилась ее сестра Ханна, но сейчас та при смерти. Моя сестра Рахиль замужем, она живет в Кракове, отец уезжает в Америку. Кто позаботится о Джине? Мне придется поехать к ней — и, возможно, надолго. Потом я привезу ее сюда. Ты… ты мне очень нужен.
Он поймал ее за руку и горячо обнял.
— Я идиот. Как это по-русски — дурак? Я куплю тебе билет в Берлин и дам денег, чтобы устроить твою матушку в Париже и помочь твоему отцу с отъездом. Только обещай, что вернешься ко мне.
Они снова обнялись, не замечая, что дверь приоткрылась. Кто-то деликатно кашлянул.
— Прошу прощения, но мне пора возвращаться в отель, — произнес хриплый голос.
Таша отстранилась от Виктора, ее щеки вспыхнули. Мужчины обменялись изучающим взглядом. Пинхас был в точности таким, как на фотографии, только одет по-другому: в бархатные штаны, блузу и кепку.
— Итак, это вы вскружили голову моей дочери! Должен сказать, вы склонны к авантюрам и притягиваете внимание полиции, как собака — блох. А я бы предпочел держаться от нее подальше.