Тайна любви
Шрифт:
Сама слава не спасает от того томительного одиночества, которое чувствовал за последний свой приезд Федор Дмитриевич Караулов.
Он обвинял, впрочем, в этом отчасти самого себя, он сожалел, что природа не наградила его более легким, веселым характером. Тогда бы он мог, по крайней мере, помириться с жизнью, какова она есть, находить хорошее во всех ее проявлениях, не требовать, быть может, невозможного, не мечтать об идеалах, так как эти мечты приносят одни страдания.
Вернувшись домой и ходя из угла в угол своей комнаты, Федор Дмитриевич предавался этим размышлениям, с нетерпением ожидая вечера. День казался ему необыкновенно длинным.
Причиной последнего было назначенное ему анонимное свидание.
Он решил идти.
Это было теперь единственное средство узнать, что сделалось с его друзьями, иметь известие о графине Белавиной, выяснить, что случилось с супругами, которых он несколько лет тому назад оставил в таких обостренных отношениях.
Почти в первый раз в жизни он был без работы, да и первый раз в жизни работа теперь была бы для него утомительной.
Наконец желанный вечер настал, и Федор Дмитриевич приготовился идти навстречу сюрпризу, который он, как ему, по крайней мере, думалось, отчасти уже предугадывал.
Он вышел в общую залу ресторана гостиницы, ел мало и без аппетита, как человек, занятый исключительно одной мыслью.
Обед он кончил в восемь часов и решился идти на Фурштадтскую пешком.
Он шел тихо, не торопясь, полагая, что в подобных свиданиях можно опоздать без церемонии.
Было, однако, ровно девять часов вечера, когда он подошел к шикарному подъезду дома, на пороге которого он несколько лет тому назад отряс прах от ног своих.
— Граф Белавин дома? — спросил он у того же, как казалось ему, величественного швейцара, который был здесь в первое его посещение.
Швейцар, видимо, получивший инструкции, почтительно ответил:
— Графа здесь нет, но быть может вы желаете видеть барыню?
Федор Дмитриевич не обратил внимания на то, что швейцар не сказал «графиня», а «барыня».
Кого он мог подозревать, под словом «барыня», как не графиню, раз его, Караулова, пригласили сюда? — решил он.
— Хорошо, — ответил он, — куда пройти?
— Пожалуйте наверх… — заторопился швейцар, снимая пальто с Караулова.
Федор Дмитриевич поднялся по раззолоченной лестнице.
По звонку, данному швейцаром, ему отворила дверь хорошенькая горничная.
— Барыня вас ожидает, пожалуйте в гостиную… — сказала она и скрылась.
Вид горничной поразил Федора Дмитриевича.
Поистине, это была странная прислуга для графини Белавиной.
Или она так изменилась и характером, и привычками? Караулов не понимал ничего из того, что происходило, но по приглашению служанки прошел залу, где несколько лет тому назад имел объяснение с графом Владимиром Петровичем, и вступил в гостиную.
Войдя в эту комнату, он остановился в изумлении.
Кто участвовал в убранстве этой гостиной? Кто выбирал мебель?
Смутные мысли волновали ум Федора Дмитриевича, и даже одну минуту он подумал, что он жертва галлюцинаций.
Голова его кружилась.
Причиной последнего, впрочем, был запах, царивший в этой комнате.
От всех этих восточных материй, от всех этих низких и мягких диванов с массою прелестных подушек, от всех подставок из черного дерева с инкрустацией из перламутра и слоновой кости и бронзы, от этих пушистых ковров, в которых тонула нога, от всех стен, задрапированных бархатистой шерстяной материей, от всего, казалось, распространялся тонкий аромат, который проникал во все существо человека и производил род опьянения: сладострастная дрожь охватывала тело, кровь горела огнем, ум мутился, всецело побежденный желаниями тела.
Федор Дмитриевич собрал всю силу своей воли, чтобы не поддаться этому впечатлению.
Он ни разу в жизни не испытывал такого волнения и такого искушения. Образ графини Конкордии стал носиться перед ним в самых соблазнительных формах.
В то же время он с любопытством осматривал окружающую его обстановку.
Он открыл, что одуряющий аромат несся из зажженной курильницы, стоявшей на высокой тумбе черного дерева. Курильница имела вид древней урны.
Вся гостиная освещалась огромным, спускавшимся с потолка чугунным фонарем с разноцветными стеклами, и это освещение придавало еще более фантастический вид.
Он вдруг догадался.
— Нет, конечно нет! — воскликнул он почти вслух. — Эта турецкая гостиная скорее будуар одалиски, чем приемная графини Белавиной.
Это не она писала ему письмо.
Но тогда кто же автор?
Единственное предположение, на котором мог остановиться Караулов, было то, что это был сам граф Владимир Петрович, т. е. это он попросил написать ему это письмо, чтобы заинтересовать его и помучить.
Только с какой целью граф это сделал?
Как человек серьезный, Федор Дмитриевич имел склонность искать серьезные причины всех человеческих действий.
Но таких причин он, конечно, придумать не мог.
Граф просто пошутил с ним.
Это было простое ребячество!
А быть может, граф Владимир Петрович помнил слова упрека, которые он, Караулов, бросил ему в лицо в этом же самом доме несколько лет тому назад, за его слабость к жизненным искушениям, и хотел наглядно этой обстановкой показать ему, заставивши испытать их на себе, как трудно противостоять этим искушениям, которые сбивают человека с дороги совести и бросают в водовороте страстей.
Федор Дмитриевич чувствовал, что граф, пожалуй, достиг своей цели.
Внутренний жар его увеличивался, он прямо изнемогал.
Он решился, наконец, отворить дверь, которая как-то сама собою беззвучно закрылась за ним, когда он вошел, и уйти.
Ему показалось, что он уже слишком долго был тут — ничто так не способствует обману во времени, как волнение.
Караулов круто повернулся и уже взялся за ручку двери, когда послышался шорох откинутой портьеры и легких шагов по мягкому ковру.