Тайна Марии Стюарт
Шрифт:
Мария закрыла глаза. Казалось, боль немного успокоилась. Теперь, если она сможет поспать, после пробуждения все будет хорошо. Она начала по памяти цитировать стихотворение Ронсара «Эпитафия его душе», переставляя слова в обратном порядке:
Dorse je: repose mon trouble ne Fortune ta suis: dit j’ai passant Commune la par envies tant…
Вскоре она уже не могла ставить одно слово впереди другого.
Когда Мария проснулась, комната была наполнена фиолетовым светом, и вокруг слышался шепот нескольких голосов:
– Мы не можем…
– Мы
– Нельзя больше ждать!
– Но приступы… ее болезнь…
– Говорю вам, мы не можем больше ждать. Если мы промолчим, это посчитают самоуправством или даже изменой. Не сообщить королеве…
Назойливый шепот походил на жужжание пчел летним вечером в сгущающихся сумерках.
– Я не возьму на себя такую вину! – Это был голос кардинала. Мария видела очертания его лица в сумрачном свете.
– Дядя кардинал, – сказала она и попыталась сесть. Боль улеглась, но она по-прежнему испытывала неприятные ноющие ощущения в животе. Потом она увидела еще несколько лиц собравшихся вокруг него, словно гроздь виноградин, и каждое лицо выглядело мрачным.
– Что случилось? – спросила она.
– Новости из Шотландии, Ваше Величество, – ответил кардинал.
– Самого печального свойства, – добавил знакомый голос, и Мария увидела другого старшего дядю, герцога Гиза. Потом она внезапно поняла, в чем дело.
– Нет! – закричала она.
– Увы, это правда, – пробормотал кардинал.
– Наша сестра и ваша любимая мать… умерла, – произнес герцог.
– Нет, – Мария повторяла это слово как заклинание. – Нет, нет!
– Она умерла от водянки, – сказал кардинал. – Но ее кончина была великой и подобающей для великой женщины. Она собрала враждующие стороны и убедила их заключить мир и простить друг друга. А вам она написала… – Он протянул ей конверт.
Мария молча взяла письмо и жестом попросила принести свечу для чтения. Слова, почерк… такие же, как во многих прошлых письмах, но все-таки другие, ужасно и непоправимо другие…
Она выронила письмо, но потом снова подняла его. На нем стояла дата: 1 июня 1560 года. Это было двадцать восемь дней назад.
– Когда пришло это письмо? – спросила она. – Как давно вы знаете?
– Десять дней, Ваше Величество.
– И вы держали это в тайне от меня? – «Все эти дни, пока гуляли со мной в саду и улыбались мне? – подумала она. – Вы ели за моим столом, обсуждали стихи и растущее влияние гугенотов, но вы знали, а я нет?»
– Я хотел избавить вас от этого, – сказал герцог.
– Избавить меня от знания или от боли? – спросила она. – Если от боли может избавить лишь незнание, это ничего не дает.
– Наверное, нам хотелось думать о ней как о живой, – неожиданно произнес герцог. – Человек продолжает жить, если о его смерти не знают.
– О чем вы говорите, дядя? – устало спросила она. – Как командир вы знаете, что солдат не становится менее мертвым от того, что жена не знает о его смерти.
– Моя дорогая, поверьте… – начал кардинал.
Но ее лицо внезапно исказилось, и она рухнула в постель, зарывшись в одеяла и содрогаясь от рыданий. Мужчины, пришедшие вместе с Гизами, вышли из комнаты, оставив братьев наедине с племянницей. Потом Гизы тоже тихо удалились, не желая тревожить королеву в ее горе.
Она плакала долгие часы, и ее горе отягощалось чувством вины за то, что страдания в чужой стране, сохраняемой ради нее, довели ее мать до смерти в возрасте сорока четырех лет. «Пока я играла, плавала по Луаре на роскошных лодках и переезжала из одного замка в другой, пока меня превозносили поэты, моя мать сражалась в Шотландии, даже подозревая, что я больше никогда не вернусь туда, – думала Мария. – Но я хотела увидеть ее! И я действительно собиралась приехать, как только…»
Воспоминание об их последнем прощании, которое стало окончательным, было настолько мучительным, что она закричала. Стоявший все это время за дверью кардинал повернулся к герцогу:
– Я же говорил, что она очень тяжело воспримет эту новость.
Мария оставалась в постели еще десять дней, не в состоянии есть, разговаривать или нормально спать. Она переходила от горестного отчаяния, пронизанного черной безнадежностью, к вялому безразличию. Четыре Марии терпеливо ожидали в соседней комнате, но, казалось, она не узнавала их.
На одиннадцатый день она собралась с силами и вернулась в окружающий мир, словно пьяница, который постепенно выходит из состояния, где нет ощущения времени.
Мария чувствовала себя грязной и жаждущей окунуться в теплую ванну, а также очень голодной. Она почти виновато поздоровалась с Мэри Ливингстон и попросила ее приготовить ванну из молока ослиц, а потом подать манную кашу с сахаром и корицей. К вечеру она снова чувствовала себя живой, хотя по-прежнему слабой и потрясенной.
Ее посетил кардинал, радостно потиравший руки и одобрительно кивавший.
– Слава богу, вы снова вместе с нами!
– Частично, но другая часть меня умерла вместе с матерью, – тихо ответила она. – Теперь расскажите мне остальное. Со смертью матери многое должно было измениться не только в моем сердце.
Кардинал помедлил. Он поднял руку и потер то место, где недавно находилась его бородка, сбритая в минутном порыве.
– Я достаточно сильна, чтобы выслушать вас, что бы вы ни сказали. – Ее голос звучал ровно и спокойно.
Тем не менее он колебался, продолжая кривить губы в улыбке.
– В сущности, я приказываю вам.
Она была королевой, и он не мог не подчиниться ей.
– Что ж, хорошо. Новости очень простые: все кончено. Мятежники одержали верх, и уже сейчас Уильям Сесил как представитель Англии находится в Эдинбурге и заключает договор с Францией от лица мятежников. Договор о нашем уходе.
Он заметил потрясение, отразившееся на ее лице.
– Старый союз прекратил свое существование. В Шотландии больше не будет французов и католиков. Для нас там все кончено.