Тайна наложницы
Шрифт:
Такая женщина, как Зульфия, утешение лишь плоти.
– Согрей меня, Зульфия, – хрипло прошептал он, прежде чем накрыл ее губы своими.
Не размыкая объятий, халиф опрокинул Зульфию на роскошную шкуру снежного барса. Она судорожно обхватила его руками, отдавая жар своего тела, мысленно умоляя разделить с ней бремя невероятной горечи и боли.
Он весь дрожал, этот человек с ожесточившейся душой. Зульфия остро ощущала напряженность, сковавшую его тело, и силу, жаждущую вырваться на волю; видела быструю смену противоречивых желаний в его глазах; перед ней было лицо, измученное, искаженное
Халиф приподнялся. Широкая ладонь скользнула ей под сорочку. Без единого слова он потянул вверх подол платья, открыв тончайшие нижние шелка. Зульфия так и не поняла, как ему удалось одним махом стянуть все это вместе с туфлями. Еще мгновение – и он придавил ее к полу всей тяжестью своего тела. Губы снова завладели ее ртом в головокружительном поцелуе, опалившем, казалось, самую душу. Тело мгновенно откликнулось на жгучую ласку, загоревшись ответным огнем.
Гарун-аль-Рашид услышал тихий стон, но в эту минуту был слеп и глух ко всему, одержимый стремлением удовлетворить собственную жажду, заглушить боль.
«Только один раз», – пообещал он себе. Только однажды он забудется, поддастся волшебству этой женщины, магии ее нежности и красоты.
Халиф высвободил свою окаменевшую плоть и широко развел ее бедра. Зульфия невольно вздрогнула и застыла, почувствовав его нетерпеливое прикосновение. И, когда он одним мощным движением погрузился в нее, утонув в раскаленных недрах, тихо охнула.
– Тебе больно? – с трудом выговорил халиф.
– Нет, – едва слышно солгала Зульфия и закусила губу, чтобы удержать пронзительный крик, пытаясь свыкнуться с внезапным вторжением горячего орудия страсти, пронзавшего ее, казалось, до самого сердца.
И халиф, видимо, осознав жестокость своей атаки, замер и не двигался, пока тонкая грань между болью и наслаждением не стерлась и желание не стало сотрясать ее тело, пронзая сотнями тончайших молний.
Глаза его горели, как у голодного волка. Зульфия задыхалась, стремясь сама не зная к чему. Все в ней умоляло о завершении; свершались давно забытые грезы. Закрыв глаза, она тихо прерывисто всхлипнула, стараясь еще больше открыться для него.
Халиф скрипнул зубами, из последних сил сдерживаясь, чтобы вновь не наброситься на нее, не взять грубо, быстро, алчно. Стук сердца громом отдавался в ушах. Стоит ему забыться, и он никогда не отпустит ее… И когда охваченная страстью женщина беспомощно пробормотала что-то и забилась под ним, лихорадка, накатывавшая беспощадными волнами, то поднимавшимися, то опадавшими в такт их движениям, обволакивая и унося с собой, достигла пика.
Халиф тонул, проникая все глубже, теряясь в сладострастной бездне. Зарывшись руками в ее волосы, он смял податливые губы Зульфии беспощадным поцелуем, ловя ее тихие безумные стоны. Она на мгновение обмякла под властным напором ненасытного языка. Обезумев от нарастающего наслаждения, она извивалась, металась, выгибалась, царапала ему спину в стремлении достичь заветной выси. Ощутив сладостные короткие тугие сжатия ее ножен вокруг своей нетерпеливой плоти, он уже не мог более сдерживаться и, растеряв все мысли, забыв о клятвах, стал врываться в нее, гонимый жестокой, неумолимой, мрачной потребностью. Наконец перед глазами вспыхнули огненные радуги, и халиф с тихим стоном
Потом, когда все было кончено, Зульфия прижала его к себе, не позволяя уйти, чувствуя, как трепет пробегает по его коже, как все еще напряжены мышцы, ощущая бившие в лицо короткие всплески дыхания.
И едва он попытался отстраниться, как она сильнее стиснула руки за его спиной, хотя едва не стонала под тяжелым телом, а между бедер чувствовала тупую боль. Такую же, как в сердце…
Но вот халиф приподнялся, перевернулся на спину и прикрыл глаза рукой.
– Это было непростительно, недостойно, немудро, – прохрипел он. – И, о Аллах, даю слово, больше такое не повторится.
О да, это было безумие. Но сейчас Гарун-аль-Рашид чувствовал, что его боль утихла. Он словно прочитал посмертную молитву по своей любви. О да, теперь у него хватит сил навсегда закрыть свое сердце для желаний, а тело запереть в стенах дворца. Отныне ни одна женщина не возымеет над ним власти, ни одна женщина не поселится в его сердце. И пусть великий род халифов прервется, но его любовь, его Джамиля, останется женой последнего халифа Гарун-аль-Рашида.
И да будет так!
«И да будет так, мой Гарун, – прошелестел голос Ананке. – Пока для тебя не может быть лучшего решения, чем закрытые шторы и уснувшая в боли душа. Но миг еще настанет, поверь!»
Должно быть, в забытьи не слышал халиф этого голоса, или слышал, но не понял, кому он принадлежит. Или, что весьма вероятно, ему было все равно, что и кто шепчет. Ибо его жизнь, его душа уснула под пеплом любви.
Свиток двадцать пятый
Полутьма царила в покоях халифа. Плотные шторы из драгоценного шелкового атласа, над которым так смеялась малышка Джамиля, разделили мир за стенами дворца и мир внутри него. Халифу даже стало казаться, что мир его покоев живет своей жизнью, что он дышит и ведет беседу, лелеет свои мечты. Вечерами, когда тьма сгущалась, слышал халиф неясное бормотание, которая исходило, как ему казалось, от прекрасной луны.
Быть может, тот, другой Гарун-аль-Рашид, не познавший одну за другой две тяжкие потери, испугался бы этого. Быть может, бросился бы к лекарям, дабы найти источник недуга. Но не этот, сегодняшний Гарун. Ибо он знал, за что судьба его наказала. Знал, что нет лекарства от этой болезни, равно как нет и самой болезни. Ибо горечь одиночества – страшная пилюля, от которой не может спасти ни шумный гарем, ни веселая пирушка, ни мудрая беседа или даже сотня писем-наставлений от доброжелательного отца.
О, Гарун не казнил себя, не лелеял свою боль. Он правил, выслушивал советы дивана, сетования просителей. Беседовал с Абу-Алламом, многократно убеждаясь, что лучшего визиря не стоит и искать. Однако душа его была выжженной пустыней. Горечь одиночества царила там, где ранее жили надежда и предвкушение и царили радость и боль, счастье и веселье.
Так, в полузабытьи-полужизни прошел без малого год. Накануне Рамадана халиф с удивлением заметил, что мудрый его визирь как-то странно съежился, став словно меньше ростом. Что он вовсе не молод, не громкоголос, наоборот, временами более чем молчалив.