Тайна наложницы
Шрифт:
– Проклятие?
– Да, халиф… Знай же, что некогда я, Та-Исет, была ученицей и прислужницей великой Бастет, богини черной земли Кемет…
– О Аллах милосердный!..
– …Бастет, мудрая и сильная, защищала женщин страны, даровала плодородие земле и прекрасных детей людям. Но, увы! как всякая женщина, она была подвластна гневу… И бывал тот гнев громогласным, но быстро проходящим, как вчерашняя гроза, а бывал и тихим, но смертельным, как укус ее сестры, богини Уто, Великой Кобры.
Халиф слушал слова, что шептали полумертвые уста его любимой, и чувствовал, как грозные призраки прошлого, боги иной страны, боги мстительные, встают у него за спиной. Погас свет дня, перед мысленным
– …Богиня прокляла меня за то, что я полюбила. Полюбила великой, но глупой любовью земного юношу, который посмел спорить с богами и преуспел в этом. Прекрасный Имхотеп изобрел напиток, дарующий вечную жизнь. Богиня, должно быть, мечтала о том миге, когда назовет Имхотепа своим супругом. Но юноша ответил взаимностью мне. Когда наша страсть смогла соединить нас, об этом узнала жестокая Бастет. Она прокляла меня, лишила тела… сделала лишь душой, заключенной в медальоне.
Халиф со страхом внимал этим страшным словам. Он и верил им, и не верил. Быть может, любимая сейчас отлежится в его сильных руках… Быть может, ей надо просто немного отдохнуть, прийти в себя от потрясения… И тогда вновь зажгутся теплым светом ее прекрасные глаза, вновь нежная улыбка озарит лицо, и теплые губы ответят на его поцелуй – жизнь вернется к той, которая стала любимой, мечтой, самой жизнью Гарун-аль-Рашида.
Голос же Та-Исет, пр'oклятой души, продолжал свой страшный рассказ:
– Многие тысячи лет лежал этот медальон в далеких горах, которые сейчас называете вы горами Мерхан. Истлели кости Имхотепа, стерлись воспоминания об этом смелом юноше, дерзнувшем спорить с богами. Почти забылось и имя самой Бастет, великой богини, безжалостной и бессердечной. И лишь я, пр'oклятая душа, продолжала влачить никчемное существование, заключенная в камне древнего медальона. Так было до того самого дня, когда взял меня в руки Карим-хлебопашец, отец Джамили. Малышка умирала от неизвестной болезни, и лекари отказались от борьбы за ее жизнь. И в этот самый миг Карим вложил в ладонь умирающей девочки мой медальон.
Халиф сжимал тело своей любимой и чувствовал, как жизнь покидает ее. Руки девушки, еще так недавно крепко обнимавшие его, бессильно упали вниз, кожа потеряла краски, и лишь уста еще жили… жили своей жизнью, повествуя о событиях, которым просто не дано было случиться в мире Гарун-аль-Рашида.
– Десять долгих лет я была душой Джамили, ее здоровьем, ее радостью жизни. Я росла вместе с ней, врачевала людей, рассказывала чудесные сказки. Ее глазами я увидела великий Багдад и тебя, прекрасный халиф. Ее сердцем я полюбила тебя. Если бы твой Аллах позволил, ты бы получил в жены женщину необыкновенную, поистине удивительную, беззаветно любящую. Обе ее души были бы преданы тебе до последнего дня жизни. Но проклятие древней богини оказалось сильнее, ибо сказала тогда грозная Бастет, что никогда мне более не испытать страсти, никогда и никто более не полюбит меня, никогда и никто не возжелает меня. Так и случилось: малышка Джамиля полюбила тебя и испытала невероятную радость, что дарует лишь соединение любящих тел… Ты возжелал ее, ты желал ее столь сильно и столь нежно…
– О, я несчастный! – прошептал халиф, понимая, что его возлюбленная навсегда уходит от него.
– И теперь я покидаю тело Джамили, ибо не в силах более удержаться в нем ни на миг. Я рассказала тебе все и теперь вновь вернусь туда, где был мой приют долгие сотни лет. Быть может, гнев богини больше не падет ни на одну
Одному лишь халифу было видно, как серая дымная лента втянулась в лежащий на полу медальон.
И в тот же миг ощутил Гарун-аль-Рашид, как отяжелело тело его любимой, увидел, как откинулась голова, как полураскрылся рот, как закрылись навсегда прекрасные глаза Джамили…
Все было кончено. Его любимая покинула его, так и не став женой…
Великое горе обрушилось на халифа, но гордость выпрямила его стан и с болью сверкнула в очах Гарун-аль-Рашида.
– Умар!
– Я здесь, мой повелитель!
– Моя любимая… покинула меня… – Всего лишь на миг дрогнул голос халифа. – Она… она не вынесла радости… Но успела принять мое предложение. И потому распорядись, раб, чтобы прекрасная Джамиля упокоилась, как это велит обычай, чтобы ее тело было похоронено… – и опять крошечная заминка, которую услышал лишь старик Сирдар. – …о Аллах! похоронено, как тело моей жены, царицы…
– Слушаю и повинуюсь, – едва слышно прошептал визирь.
Ужас потери, который он почувствовал, взглянув на помертвевшее лицо халифа, был столь велик, что затмил все остальные чувства. О, это был всего лишь миг, ибо холодному разуму визиря чувства были присущи лишь в той мере, в какой они помогали ему подниматься наверх. Но сейчас, перед лицом великого горя, склонился и расчетливый разум Умара.
По улице Утренних Грез уходила процессия. Но уходила не так, как это грезилось халифу, не так, как шествовал бы свадебный кортеж. В скорбном молчании шел по пурпурной дорожке халиф, неся на руках свою возлюбленную. Увы, только так он мог в последний раз прикоснуться к ней, только так мог отдать ей последние почести.
И не было в глазах халифа слез, лишь душа его замерла, словно замерзнув в сильную стужу.
Сухими глазами провожал шествие и Сирдар. Ибо в тот миг, когда умерла малышка Джамиля, ушел из его жизни и весь ее смысл, покинула его душу радость, оставив лишь оболочку, осужденную влачить жалкое существование до того самого мига, когда явится за ним Разрушительница собраний и Усмирительница дум.
Свиток двадцать второй
Безнадежно печальным было возвращение во дворец. Гарун-аль-Рашид никогда раньше не задумывался о том, как сильно могут болеть душевные раны. Но сейчас боль его души затмила мир вокруг. Обрести любимую и потерять, вознестись к самым вратам рая и упасть на самое дно боли – все было дано ему в один день. Халиф не верил в чудеса, но не мог не поверить в то, что случилось сегодня с ним. Вновь и вновь вспоминал он, как уходила из жизни единственная, что была предназначена ему самой судьбой. Вновь и вновь перед его взором вставал тот миг, когда едва заметная дымная лента втянулась в камень медальона, навсегда разлучив его со счастьем.
Уже давно село солнце. Взошла на небе красавица луна, одаривая умиротворением и покоем все живое. Но не спал халиф, переживая величайший миг своего счастья, раз за разом возвращаясь мысленно в тот день, когда увидел смеющиеся золотые глаза Джамили. Вспоминал и сильнейшую боль, которую испытал, держа на своих руках умирающую любимую.
Но не зря говорится, что даже с самой страшной бедой надо прожить ночь.
Утро застало халифа над обширным пергаментом. Калам скользил уверенно и быстро. Несколько раз Гарун оборачивался к своему доверенному Муслиму и задавал ему короткие вопросы. И, услышав ответ, вновь возвращался к письму.