Тайна переписки
Шрифт:
Случайно поймав взгляд девушки, Трескин заставил себя остановиться — резко осадил и совладал с раздражением.
— Бицепсы у тебя, Валера, каменные, а… это… а душа золотая, — продолжал он затем с притворной лаской. — Однако ж и золотая душа свою норму знает. Ты свою норму знаешь. Я твою норму знаю. Все твою норму знают. Что твое, то твое. Принял свое и вали. На выход, Валера, дай и душе отдохнуть!
Бесстрастно опрокинув последнюю рюмочку, Валерка и точно встал, глянул через весь зал в тот угол, где скрывался в тумане ресторанного угара противник, и пошел. Можно было надеяться, к выходу.
— А душа у тебя, Валер, золотая! Кто ж спорит — золотая! — приподнятым голосом провожал его Трескин, когда Валерка, минуя заскучавшего на отшибе Жору, коротким рассчитанным движением выдернул из-под него стул.
В вальяжной позе, ни к чему не причастный, если не считать седалища под собой, — вытянулся и руки сложил на груди, откинувшись, — Жора в миг испытания оказался ни на что иное не годен, кроме как грохнуться на пол. Так он и сделал.
— Боже мой! — в непритворном испуге вздрогнула Люда.
Народ вокруг, неподалеку за столиками, оборачивался, ожидая потасовки или чего-нибудь в этом роде. Женщины готовились визжать. Валерка, не оглядываясь, удалялся.
— Ты ушибся? — спросила Люда, приподнимаясь.
— Трескин, — жалобно проговорил Жора, когда подсел кое-как, покряхтывая, к столу, — это все на твоей совести, Трескин.
— Больно? — тревожилась Люда.
— Кровоизлияния внутренние! — не сдерживаясь уже, схамил Трескин. — Кровь ему в голову бросилась.
А Жора, никого в особенности не имея в виду, продолжал говорить сам себе, в силу внутренней потребности к произнесению слов:
— Это не лишнее бывает иной раз — мысли как-то живее бегают, когда кровь в голову бросится. Живей как-то соображать приходится. У некоторых… у них ведь кровь отливает обыкновенно к другим частям тела.
— Значит, все-таки бросилась? — повернулся Трескин.
Жора, если и уловил предостережение, не видел необходимости останавливаться:
— Бросилась. Выходит так.
— Что, полечить надо?
— А ты средство знаешь? Конкретно?
— А не обидишься?
— Что ж обижаться — помогло бы.
— Ну так не обижайся! — зловеще упавшим голосом произнес Трескин и точным хищным движением ухватил Жору за нос. Конкретно.
Жора дернулся и замер.
Но все это не могло быть всерьез — Люда распрямилась в ошеломлении, метнулась взглядом. Несколько секунд было у Жоры и у Трескина для того, чтобы найти выход из того немыслимого положения, в которое они себя поставили, всего несколько секунд было им отпущено на то, чтобы невероятным усилием вывернуться… Они растратили время и мгновение упустили за мгновением.
Люда поднялась.
— Ну все, Юрик, пусти! — дурашливо загнусавил Жора. — Уже помогло, пусти! Ты же тезка!
Он начал вырываться, словно бы в шутку, ко щеки пошли красными пятнами. И все это вместе: хищная гримаса Трескина, шутовские интонации Жоры и мучительная, жгучая краска, которую Люда ощущала с болезненной дрожью, как свою, — все вместе в чудовищном сочетании вызывало у нее тошнотворное чувство.
— Больно! — гнусаво мяукал Жора. — Юрик, пусти!
Трескин пустил. Но это не имело уже никакого значения: Люда уходила. Трескин опомнился. И тотчас пришел в себя Жора. И ни тот, ни другой не посмел Люду окликнуть.
— Что это она? — произнес Трескин, будто не понимая.
— Возмутилась, — отозвался Жора так, будто бы понимал. И тронул кончиками пальцев помятый, горящий нос.
— Она вернется? — продолжал Трескин не понимать.
— Сдается мне, это все. Финиш, — снова Жора сказал больше того, что понимал в действительности.
И они молчали, пока Люда не покинула зал.
— Вот же… — Трескин матерно выругался. — Жора, надо догнать. Уговори.
— Что я скажу?
— Скажешь, что было не больно.
Жора опустил веки, потрогал переносицу и тяжко-тяжко, утомленно вздохнул.
— И скажешь, что я извинился, — добавил Трескин после чрезвычайно долгой паузы.
— А ты извинился?
— Да, я извинился. Скорее.
— Трескин…. — произнес Жора и замолк. Потом сказан: — Из этого ничего не выйдет.
— Но я извинился, — Трескин пожал плечами, по-прежнему предпочитая не понимать. — Не тяни, упустишь.
Жора вздохнул, утерся ладонью от виска до виска, упрятал лицо в ладонях… И не двинулся с места.
— Трескин, Натали обойдется тебе дешевле. Честное слово. Подбери любую на проспекте.
— К черту Натали!
— Трескин, напрасно потраченное время.
— К черту потраченное время! — Трескин пристукнул по столу.
— Послушай меня, — Жора говорил словно бы через силу. Казалось, он испытывал отвращение к самой необходимости говорить, но говорил и, озлобляясь от этого, обретал упрямство. — Люда не та девочка, которая тебе нужна. Отсутствует соразмерность. Сама по себе девочка не хороша и не плоха, тонкая душевная организация — свойство, вообще говоря, безразличное, органическое. Однако эта самая организация мешает ей понимать простые и грубые вещи. Слишком они грубы и просты, однозначны, элементарны, чтобы она была в состоянии их принять. Понимаешь?
— Сам-то ты понимаешь? — бросил зло Трескин.
— Я давно отказался от мысли что-нибудь понимать или не понимать, — возразил Жора. — Я, в лучшем случае, просто знаю. Или не знаю. Так вот, о Людочке я знаю, а понимать не берусь. Я знаю, что она не догадывается о простой вещи: всякая женщина может жить со всяким мужчиной. Почти со всяким. И всякий мужчина может жить со всякой женщиной. Людочка думает, что одни люди лучше, а другие хуже, и что есть еще такие, которые специально для нее предназначены, при каких-то особенных условиях выращены и по достижении нужной степени зрелости законсервированы до самого момента встречи с ней. Не понимает же она того… вернее сказать, не знает, что всякий человек сосуществует с другим до тех пор, пока он, она, оно ему функционально нужен и, соответственно, нужна, нужно. Функциональная необходимость — критерий человеческих отношений. Ничего больше. Вот Натали — высокохудожественный образец. Натали чистая функция, функция как таковая, если позволительно будет сказать, функция в голом виде. Голая функция. Именно поэтому Натали необходима неопределенно большому, теоретически говоря, неограниченному числу людей. Чем ближе человек к функции, тем большее получает употребление. А ты, Трескин, совмещаешь в себе несколько важнейших для любой женщины функций. Но Людочка по причине излишне тонкой душевной организации не понимает этого и не способна понять. Подожди лет двадцать, может, поймет.