Тайна переписки
Шрифт:
— Нежный, как у птички, — несдержанно хохотнул Трескин.
— Ладно, ~ сказал Саша, — я воспользуюсь этим образом.
23
Нервное веселье овладело Сашей.
— Я уже только смеюсь, — целый день повторял он себе. — Просто смеюсь, — говорил он вслух с убедительными на разные лады интонациями.
С этим, с лихорадочным ожесточением на душе, он принялся поздно вечером за письмо. Нечего и некого было теперь стесняться, хотелось написать зло, насмешливо и двусмысленно.
Однако работа не шла. Вглядываясь в огни за темным окном, он забывался, мысль уходила в сторону, блуждала в мечтаниях. А когда он заставлял себя обратиться к бумаге, веселье выписывалось натужное, ирония раздражала: или она выпирала грубо, или уходила вовсе, уступая место откровенной слащавости. Не мог он найти и выдержать тон, не понимая даже и замысла.
«…Когда я понял, что люблю тебя, не знаю, — писал Саша на второй странице. — Раньше этого не было, а теперь есть. Вдруг оказалось, что я люблю — любовью мучительной, страстной и безнадежной. Любовь эта — есть постоянное ощущение потери».
— А ничего! — пробормотал он тут сам себе и несколько оживился. — Нормально.
«Да, это странное чувство похоже на бесконечное падение — я теряю, теряю, теряю, теряю тебя… И уходит твой голос, как мучительно ускользающая мелодия. Твой голос звучал во мне навязчивым и сладостным мотивом, словно натянуты были струны, при легком толчке начинали они звучать…»
— Звучать, — повторил Саша. — Галиматья какая!
И снова он откладывал ручку, уставившись в темное окно, вздыхал, замирая временами до неподвижности, и опять принимался за писанину.
«…Но голос уходит, все реже и реже я могу расслышать тебя. Пропадает в памяти нежный, как у птички, голосок… Щебет и воркование легко поскакивающей (попрыгивающей? — писал он на полях с вопросом) маленькой птички. Птицы большие, из тех, например, у кого черное с серым оперенье и крупные бусины глаз, разговаривают жесткими щелкающими голосами. Или взять чаек с их неповоротливыми шеями и диким всполошенным криком, от которого стынет кровь. Неприкаянно, как души умерших, носятся они над водой…»
— Куда это меня понесло? — остановился наконец Саша. Перечитал и рухнул лицом на стол, беззвучно содрогаясь от смеха. На столе он и остался, когда успокоился, — припал щекой на бумагу и затих.
По прошествии времени он поднялся, сонно прошел в темный коридор и тут замешкал, припоминая, в чем состояло побуждение и куда идет.
Отец и мать спали по разным комнатам, у них было тихо. В дальнем конце прохода слабый немерцающий светлячок глазка отмечал собой наружную дверь. Наружная дверь, в темноте не видимая, вызывала настороженность.
«За каждым замком сидит страх», — вспомнил Саша начальную фразу из написанной в детстве сказки, которая называлась «Страхи замков и страхи замков».
С лестничной площадки, однако, не доносилось ни звука… Собственно, там была не лестница, а длинный внешний коридор, общий для четырех квартир; на лестницу и к лифтам из этого тамбура вела еще одна дверь, она обыкновенно запиралась на замок, ключи от которого имелись у всех жильцов.
Но следовало бы глянуть. Хотя бы для того, чтобы лишний раз убедиться, что там, за порогом, пусто. Он подвинулся к глазку.
Запредельное пространство прорисовалось мутным искаженным кругом, заворачиваясь к центру, пространство образовало пятно… Пятно это было… глаза… неподвижное, неживого грязно-белого оттенка лицо.
Не совладав с испугом, Саша отшатнулся и почти тотчас, бегло, не касаясь глазка, глянул еще раз — белесая, лишенная формы муть.
Тогда он прошел на кухню, поторопившись включить свет, и сильной шумной струей наполнил стакан. Закрутить кран он догадался, но для чего вода — нет, не вспомнил. С полным стаканом в руке, крадучись, он возвратился к двери и замер.
Плеснулась на пол вода.
Еще бесшумный шаг… Косой свет из кухни скрадывал блеск глазка, вместе с призрачным свечением бледнело представление об остановленном — глаза в глаза — взгляде. Обыденное металлическое колечко на блеклой поверхности двери никак не могло служить связующим миры переходом.
Саша не шевелился и напрягал слух. Ни шарканья подошвы, ни случайного вздоха, ни стука… Потом он разобрал шорох и явственное без значения слово. Но это было в комнате, отец, сообразил Саша. Отец иногда разговаривал во сне, а мать во сне плакала — они упрекали за это друг друга и спали по разным комнатам.
Приняв стакан в левую руку, Саша снял цепочку, не бросил, а тихо опустил свободный конец, с такими же предосторожностями отомкнул верхний замок, а потом нижний.
С каждой секундой все отчетливее стучало сердце, и не было другого способа его унять, иначе как открыть дверь.
Босиком, в синем балахонистом комбинезоне стояла Она.
Стакан выскользнул из ослабевших рук и совершенно беззвучно, как в мягко обволакивающем сне, разбился у самых ног. Замедленными брызгами полетели осколки.
Она не шелохнулась. Бледное без кровинки лицо поражало бесчувствием. Коротко стриженные волосы ее топорщились, плохо причесанные или смятые. Ресницы дрогнули и начали опускаться, укрывая выпуклые под веками глаза. Она пошатнулась — как-то странно, сначала бедрами, вбок — и стала падать.
Сейчас упадет, понял он и еще мгновение медлил, прежде чем броситься на помощь.
Вялая от бесчувствия, томная, она просела в его руках. Потребовалось все усилие тела, чтобы не уронить ее на пол. За спину, под колени, напрягаясь, он поднял ее и принял на грудь. Глаза ее оставались закрыты, губы разошлись в неуловимом слабом дыхании.