Тайна прикосновения
Шрифт:
— Гаврюша, у меня все работают! И ты видел бы, с какой жадностью народ работает после войны! Кто не задействован в поле, те трудятся в посёлке, на стройке собственных домов. Захочешь — побываем и там. Ты увидишь моих людей, с блеском в глазах. Я радуюсь, когда понимаю, что мне удалось зажечь эти глаза.
Они идут за мной, потому что я многое им даю, пекусь о них. Я не начальствую, я веду их за собой, снимаю, если надо, рубашку и переворачиваю лопатой зерно на токах вместе с ними; я один из них — и они чувствуют это.
— Друг мой, всё ли так идеально? Знаю тебя неисправимым романтиком с вечно
Ты говорил тогда: «Мой театр в Борисоглебске.» — и искренне, по праву, считал его своим, как считаешь сейчас «своими» людей, работающих в совхозе, «своими» — этот парк, и манеж, и лошадей — свою сокровенную любовь.
Я понимаю, в этом звучит наша гордость за вложенный труд, но разве мы по- настоящему можем сказать, что это — «моё»? Ты не боишься, что в какой-то момент у тебя всё это отберут, найдётся тот, кто «положит глаз» на твой «эдэм», на твой, испеченный собственными руками, кусок сладкого пирога и вышвырнет тебя отсюда под самым благовидным предлогом, чтобы сесть здесь самому или посадить своего наперсника?
Иван с удивлением воззрился на друга, как будто видел его впервые. Гаврюша снял очки, и на его переносице обнаружились два тёмных следа. Глубоко спрятанные глаза на ярком солнце превратились и вовсе в щелочки и смотрели устало, без всякой насмешки, так свойственной им.
— Гаврюша, откуда в тебе это? Ещё семь лет назад ты был другим человеком. Откуда в тебе такой пессимизм?
Со стороны жасминовой аллеи раздался крик:
— Папа, папочка! Как хорошо, что ты здесь! Мы с Митькой хотим запустить змея, но он никак не хочет подниматься! — двое мальчуганов мчались им навстречу с лёгкой конструкцией из деревянных планок и бумаги в руках.
— Борька! Этот дядя — мой очень старинный друг, мы с ним давно не виделись, и у нас очень важный разговор. Так что ты должен.
— …запустить этого змея, — перебил Ивана Троепольский, — и важнее этого занятия я себе не могу представить! Борька! Откуда у тебя такие замечательные веснушки на носу? Смотри, у папы нет, у мамы, вроде, тоже. А-а-а! Знаю, это они от солнышка в Казахстане, папа мне тут рассказывал! Давайте запускать змея!
После пяти попыток змей, поймав ветерок, взмыл в воздух, к всеобщей радости, и радовался этому больше детей Троепольский, а Иван с задумчивым лицом наблюдал полёт змея. Разговор заново начал Троепольский:
— Ваня, это не пессимизм, это реалии, в которых, увы, мы живём. Просто ты, занятый здесь по уши своей работой, на которую положил всё своё здоровье, немножко оторвался от действительности. А я — варюсь в области, вижу многие хозяйства, среди которых твоё — редкое исключение. Вот ты, к примеру, с кем в области отметил свою награду?
— С Зиночкой, с Мильманами. Ты же знаешь, родней и ближе в Воронеже у меня никого нет.
— Идеалист! Ты ошибаешься! Роднее у тебя должен быть обком! Туда приходят из хозяйств машины с продуктами, там завязываются связи крепче родственных и решаются вопросы поставки техники в колхозы, а также втихую замаливаются грехи «обезлички», когда успехи только на бумаге. Тебе просто повезло с директором треста, это — настоящий человек, но о нём можно только написать повесть. Над ним, как и над всеми, — обком партии. Там казнят и милуют, и случись чего, ни твоя медалька, ни прошлые заслуги тебя не спасут!
— Как-то ты грустно обо всём, Гаврюша! Ладно! Если чёрт подведёт, может бог не выдаст? Идём дальше.
— Ваня, я знаю — твой оптимизм несокрушим. Я вовсе не пытаюсь его подточить, но поразмышлять ты должен: может, иногда, для общей пользы дела, надо и держать про запас «ход конём», водить дружбу с «нужными» людьми, а не так как ты — прёшь по линии наибольшего сопротивления, пытаясь своими успехами удивить мир.
Они прошли плотину с устройством для слива воды и мостиком на другой берег. Отсюда были виден полукруг красных кирпичных стен манежа — старинного и грандиозного для этих мест здания, оставшегося в наследство от графа. Сферический купол крыши перекрывался несколько раз, последний раз — до войны — был накрыт оцинкованным железом. Говорят, что здесь, когда встал вопрос о выделении средств, приложил свою руку Семён Михайлович. Здесь потомок старинного русского рода Орловых выгуливал своих скакунов, приучая к седлу, учил слушаться узды и стремени, стремительно галопировать по кругу.
Рядом с выездными массивными деревянными воротами, обитыми металлической полосой, — боковые двери, куда и вошли хозяин со своим другом. По узкому коридору они вышли в проход между металлическими прутьями, за которыми располагались стойла, и стенкой самого манежа. Сюда, в этот проход, выводили лошадей и вели до входа на круглую ровную площадку с несколькими рядами лавок для посетителей. Площадку время от времени укатывали катком, в который запрягалась лошадь.
Иван подводил Гаврюшу к каждой лошади, белозубо улыбался, не скрывая своего восторга, представлял своих питомцев, хотя у каждого стойла крепился металлический держатель со вставленной картонной табличкой — здесь можно было прочитать дату рождения, сведения о породе и всей родословной.
Вороная красавица Аргентина, стоявшая в первой клети, тревожно задвигала ушами, кося глаза на посетителей. Её жесты были понятны Ивану: мол, чего пришёл, ты же не берёшь меня дважды в день — хотя я бы с удовольствием — на просторы…
Ускова не было видно — время обеденное, поди, покормил лошадей, поел и спит в какой-нибудь каморке.
— Резеда-вторая — это моя рабочая лошадка, дочь той Резеды, что была у меня в Алешках. Ты её помнишь, тоже на неё садился. Вылитая мама! Старушка проехала со мной полстраны и вернулась назад. Почти ослепла, стоит в стойле с противоположной стороны. А вот это — мой. наш рысак, будущая беговая гордость.
— Да ладно, Иван! Не поправляйся. Твой он, твой! И только благодаря тебе он здесь стоит. Я же не пытаюсь отобрать у тебя что-то! Не будь тебя, может, ничего бы этого не было, ты же должен был понять, о чём я протрубил.
— Понимаю. Смотри, какие у него тонкие ноги! Масть — каурая, очень редкостного оттенка.
Жеребец по кличке Цезарь неожиданно вскинул голову и заржал.
— Видишь, негодует, хочет на прогулку. Утром мы запряжём его в двуколку и дадим ему возможность надышаться ветром!