Тайна расстрелянного генерала
Шрифт:
Когда ее вели, Михальцев старался отстать, все время опасался, что она его узнает. Но от железной ли подпольщицкой выдержки или от старческого провала памяти она ни словом, ни взглядом не выдала, что знает и помнит, как много лет назад поила чаем и отогревала.
Разные чувства бушевали в нем: и презрение, и благодарность, и радость возмездия. В деле Васильева он обнаружил старухино письмо о связях комбрига с эсеровскими боевиками. Насильно вытянули из нее эти сведения? Она ведь при советской власти стала лицом подневольным. Как, впрочем, и при царе. Или в мстительном порыве сама настрочила донос? Бумага безмолвствовала. Но Васильев крепко за нее поплатился.
При новом аресте она вела себя достойно. Конвойных встретила с каменным
Но довезли. Наложили гипс. Не комиссовали. То-то было радости. А что бы делал этот дуболом на гражданке? Стал бы сильничать девок? Так без малиновых петлиц и без револьвера это рискованно. Можно и по кумполу схлопотать.
Нет, с такой работой нельзя расставаться. Конечно, не всякий тут выдержит. Даже сильные парни сламывались. Капитан Перегудов сошел с ума, когда ему пришлось арестовывать брата. А Герка Бляхин? Орден имел, а сник. Уж на что крепко держался лейтенант Кузин. При любом расследовании быстро отыскивал слабину в характере подследственного и прошибал одним ударом. Два битюга у него окочурились от сердечных приступов. Казалось - железный человек. А когда самого привели на допрос в ту же комнату, куда он водил других, Кузин завыл, подогнул колени, до стула не дошел - обмочился. Крючьями его выволокли.
В глубине души Жабыч нисколько не жалел Кузина. Было время, отходил в любимчиках. Теперь дай другим. Про себя как-то не думал. С ним не могло подобного случиться. Потому что он работал с убеждением, как защитник советской власти и партии. На крыльях летал. Если капитана Струкова заберут в Москву, - а слухи в этом ведомстве случайно не возникают, - здесь вообще будет раздолье!
* * *
Тряхнув головой, Михальцев постарался прогнать навязчивые мысли. Многое для него решалось сейчас. В нескольких окнах мелькнули встревоженные лица, и он сообразил, что надо отогнать машину от дома Надежды. По его знаку водитель, сумрачный малый, худой, бледнолицый, поставил газик на пустыре и приготовился ждать. Михальцев полагал, что действует в глубокой тайне и ни одна живая душа не догадывается о его шагах и намерениях. У водителя было собственное мнение. Он знал, что следователь по особо важным делам пасет какую-то бабу. Однако чем это кончится, не старался узнать. Его дело было настучать обо всех поступках Жаб Жабыча. К этому обязали. И он, мысленно составив "дежурную цидулю", выкурил папиросу, не торопясь. Потом открыл капот машины и принялся прочищать жиклер.
Выглянув из-за капота, он увидел, как Жабыч стучится в дверь старенького дома, похожего на скворечник, мысленно отметил номер дома и время.
22
Они столкнулись прямо на пороге. Надежда выходила с тазиком, полным белья. Ей почудилось, что арестантская машина уехала, и она принялась за обычные дела. Пока выходила из комнатного сумрака на солнечный свет, глаза ее сощурились. Потом внезапно распахнулись, как два цветка.
Согбенный в машине силуэт не случайно показался ей знакомым.
– Ты?
– произнесла она.
Михальцев остался доволен произведенным впечатлением и приписал его новенькому мундиру и двум кубарям
– Я!
– бодро отрапортовал он.
– И не хочу этого скрывать.
Лицо ее сделалось строгим, готовая сорваться улыбка застыла на губах.
– Проходи, - отозвалась она, - Костик!
Нищенская обстановка Надиной комнаты подействовала на Костика отрезвляюще. Он вспомнил, в какую сказку подглядывал через окно когда-то, и подумал, что теперь Надежде надо привыкать к совсем иной жизни. Он не хотел сразу говорить об отце, как она того боялась. Но даже простой вопрос о бывшем муже не пролезал сквозь частокол ресниц, устремленных на него. Оглядевшись и подобрав крепкий табурет, он уселся за стол и начал бодрым голосом рассказывать о себе - как всех обставил, перехитрил и во всем преуспел. Надежда в это время разогрела чайник на керосинке за занавеской и выставила чашки. Успела сказать, кто на ком женился, кто умер - нашлись и такие.
Она помыслить не могла, что ему известно про арест отца и ее вынужденное бегство. Замечая пристальный взгляд, холодела, но приписывала это его любовным затеям, которые совершенно ее не волновали.
– У Клепы мальчик родился, - сказала она вдруг.
В своем простеньком платьице она двигалась быстро, весело. Но Михальцев не испытывал ничего, кроме грусти и жалости. Словно вошел в чужой брошенный дом. Мужское сердце его будоражили мелькающие стройные ноги, тонкая линия бедра. Зато гордыня, всегда раздражавшая его в Надежде, показалась на этот раз особенно нелепой. Он чувствовал, что она смотрит на него прежними глазами, и не то что кубари, которыми он гордился, но и генеральские звезды в его петлицах не значили бы для нее ничего.
Чувствуя закипающую холодную злость, он говорил себе, что надо подступать к главному разговору, но мысли разбегались. Он просто сидел и пил чай, обливаясь потом.
Наконец поднялся. Хотел приобнять ее на правах старого друга. Но она ловко увернулась, вручила ему таз с мокрым бельем и заставила идти на речку полоскать. "Вот прелесть окраинного житья", - сказал он себе. Речка текла за домом, под горой. Михальцев поправил таз, чтобы ловчее нести, и поспешил за Надеждой. Под синим небом и ярким солнцем настроение стало меняться. Он удивлялся тому, что идет, и радуется, и глядит на мелькающие в траве ноги, на легкое ситцевое платье, которое будто нарочно сшито, чтобы дразнить воображение.
Изредка попадался народ, дымивший терпким махорочным дымом. В конце улицы старик в залатанной рубахе чинил телегу. Лошадь фыркала и отмахивалась от надоевших оводов. Солнце с каждой минутой все больше разогревало мир. Оводы наглели.
Заглядевшись на телегу, Михальцев споткнулся и едва не выронил мокрый тюк. Надежда весело сбежала к реке, и он послушно поплелся за ней, укоряя себя за легкомыслие и покорность.
Приняв тазик, Надя поставила его на шаткий мостик и, нагнувшись над водой, стала полоскать белье. Михальцев вновь залюбовался ею. Со стороны никто бы не подумал о странных чувствах усталого лейтенанта в тяжелых сапогах и потной гимнастерке.
Опустившись на траву, он снял фуражку и вытер мокрый лоб. У реки стало легче дышать, хотелось расслабиться, забыться. Однако он никогда не забывал о работе. И, расслабившись, тотчас подумал: если взять Надежду сейчас (пусть прополощет бельишко), можно оформить дело на себя и, таким образом, решить ее судьбу. Но, представив лошадиное лицо капитана Струкова, тут же отбросил эту мысль. Не сегодня завтра капитана заберут в Москву. Тогда можно.
Недалеко трое рыбаков кидали бредень. Долговязый, пожилой мужик в кепке и теплой поддевке, впрочем, уже мокрой, заводил сеть с одной стороны. Бойкий, сухонький старичок в красном колпаке тащил с другой. А по берегу двигался сноровисто и быстро третий, коренастый. На нем были синие брюки, заправленные в сапоги, и легкая рубаха в клетку, открывавшая загорелую грудь и сильные, жилистые руки. Уверенность и сила, исходившие от него, ощущались на расстоянии.