Тайна расстрелянного генерала
Шрифт:
Для спящей улицы, подумал Болдин, истекают последние минуты мира. А он - как черный вестник.
Ключ в замке заскрипел. Дверь хлопнула от сквозняков. Послышались торопливые шаги.
– Иван? Какое счастье!
Никогда жена не позволяла ссоре длиться за полночь. И сейчас глаза сияли незамутненной чистотой и радостью. Он сполна ощутил ее душевное величие. Успел заметить: волосы аккуратным венчиком уложены на голове. Летний цветастый халатик туго завязан пояском на талии. Только нижняя пуговка расстегнута.
Обняла, прижалась. И наверное, поняла, что он ни словом,
– Радио слышала?
– коротко спросил он.
– А что? Кого-нибудь наградили?
– прозвучал веселый ответ.
– Только что гимнастику передавали. Руки вместе, ноги шире...
И глубокая усмешка-призыв засветилась в ее глазах. Эту усмешку можно было понять как угодно. И он истолковал ее так, как ему хотелось.
– Да нет, теперь не до наград...
– Что-нибудь на границе?
Болдин постарался ответить спокойно, уклончиво:
– Крупная провокация или... война. Мне нужны шлем и кожаное пальто.
Сжав руки на груди, она спросила только:
– Куда летишь?
Он успокоил:
– Тут недалеко. В танковую часть.
Присел. С пронзительной жалостью взглянул на жену.
– Ситуация сложная. И непредсказуемая, - произнес он, полагая, что сдержанность - лучшее средство против страха.
– Если бомбить начнут, спускайся в бомбоубежище.
Она не скрыла изумления:
– Бомбить? Минск?
Он закурил, выдержав паузу, чтобы она смогла оценить правильность и значительность его слов.
– До Минска мы их, конечно, не допустим. Но долететь они могут.
Надев кожаное пальто, он остановился посреди комнаты.
– Что происходит, Иван?
– Слушай меня!
– хрипло произнес он.
– Если начнется эвакуация, уезжай немедленно. Если через день или два не прилечу, позвони сестре и поезжай в Челябинск.
– Вы что, отступать собираетесь?
Болдин уставился на жену немигающими глазами. Наконец произнес, чеканя слова, точно изо всех маршалов и генералов она одна была виновата:
– Нас погонят так, что представить невозможно.
Еще накануне он бы не допустил подобных высказываний. Но страх раскрепостил его, избавил от привычки выдавать чужие мысли за свои. Он глянул вперед и увидел бездну, которую вчера еще не хотел замечать.
Тихий голос жены резанул по самому больному:
– О чем же вы раньше думали?
Никогда еще она не позволяла себе упрекать его за работу. В ответ на откровение ему достались обида, горечь и стыд. Это было незаслуженно. Болдин сделался холоден и невозмутим. Он опять почувствовал себя главным генералом, каким привык переступать порог родного дома. Он даже не мог представить, как бы приходил домой, если бы оставался до сих пор майором и носил шпалы вместо звезд.
– Если хочешь, чтобы я вернулся, найди побыстрее шлем.
– Помолчав, добавил, как бы снизошел до глупого существа, посмевшего делать упреки: Против нас тридцать пехотных дивизий, не считая танков. Трудно что-либо предпринять.
– А наших разве мало?
Он уже стоял у двери одетый в кожаное пальто и шлем. Через плечо перебросил ремень планшета с
– Мы свой шанс упустили. Надо было начинать первыми. Отмобилизоваться заранее. Армия, начинающая войну первой, ведет себя совершенно по-другому.
Глаза жены, полные слез, и прижатые к груди руки задерживали его и вызывали досаду. Он уже мысленно летел. И только сбежав по лестнице и хлопнув парадной дверью, спохватился, ожегшись: "Даже не обнял на прощание!"
Водитель распахнул дверцу машины.
"Ну ничего, вернусь!" - сказал себе Болдин, и бодрое настроение укрепилось в нем, когда он увидел на аэродромном поле два готовых к вылету бомбардировщика. У обоих уже вращались винты. Ему предстояло выбрать один из них, и от сознания своей власти он почувствовал себя еще решительнее. И тут же подоспела мысль: не все связи оборвались с началом войны.
Подбежавший адъютант пылко отрапортовал.
У ближнего бомбардировщика летчик махнул рукой. Адъютант понял жест и доложил Болдину о готовности самолета.
Поднимаясь по трапу, Иван Васильевич оглянулся. Пытаясь прогнать накатившее волнение, оглядел, как бы запоминая, старенький ангар на краю ровного поля, гнущиеся возле него на ветру березки. И вдруг с болью вспомнил нежное лицо жены, счастливое в первый миг встречи и заплаканное при расставании.
Бомбовоз покатился по земле, набирая скорость, и, ударившись о какой-то бугор, завис в небе.
Кроме адъютанта, с Болдиным летели капитан Горячев из отдела боевой подготовки и еще один молчаливый офицер из оперативного управления штаба. О нем в последнюю минуту распорядился Климовских. Характер полученных этим офицером поручений остался неизвестен Болдину.
Солнце блеснуло на кончике крыла и взметнулось вверх. Бомбовоз без труда пробил облачную гряду и застыл в пустынном голубом сиянии, словно отгородившись слепящей белой пеленой от земли, от памяти, от войны.
Но война, в которую верилось с трудом, вскоре заставила о себе подумать. Если бы над ухом у Ивана Васильевича разорвали картонную коробку, он бы, наверное, быстрее сориентировался в ситуации. А тут сидел и не понимал, отчего в брюхе бомбовоза прямо перед ним появились дыры, из которых со свистом рвется воздух. Лишь спустя некоторое время, исчисляемое мгновениями, понял, что их тихоходный толстяк подвергся воздушной атаке. Вторая пулеметная очередь вспорола обшивку позади Болдина, и он, оцепенев, уловил в монотонном шуме ревущих двигателей злой комариный писк. Глянул вниз. Прямо к ним, отряхивая с крыльев клубящуюся пену облаков, поднимался "мессершмитт".
"Вот она - расплата! Неотвратимая, как смерть...
– мелькнула мысль. Расплата за ловкачество. За то, что бросил Павлова одного отчитываться перед Москвой. А виноваты оба. За то, что боялись высказывать мнение, а тем более настаивать на нем. Или даже нарушить приказ в пределах допустимого. Разве нельзя было скрытно поставить округ под ружье еще неделю назад, перебросить самолеты на тыловые аэродромы, выдвинуть к границе крепкие части, рассредоточить склады, особенно с горючим? Сейчас они все разведаны, по ним и бьют".