Тайна рукописного Корана
Шрифт:
Саид Хелли-Пенжи вошел к Муумине, положил перед ней на табурет хлеб, кусок мяса и кувшин с водою. Муумина посмотрела на него с испугом и мольбой…
— Не бойся меня, поешь, — ласково сказал Саид.
— Они убили его? — со слезами на глазах спросила Муумина.
— Кого? — не сразу понял Саид. — Ах, Хасана? Нет. А тех, которые тебя сюда привезли, сегодня похоронили. Ты не тревожься, Хасан на воле и ждет тебя! Белый конь его спас. Дьявольский конь!
— Разве меня выпустят отсюда?
— Я помогу тебе, — сказал Саид, приложив палец к губам, и как бы случайно спросил: — А ту книгу ты на самом
— Ничего я не находила… — настороженно посмотрев на Саида, ответила Муумина. — И не нужно мне никакой твоей помощи! Хасан сам спасет меня! Он же знает, что я здесь, у этих злых людей, обязательно спасет!
— Сегодня же ночью мы с тобой убежим отсюда!..
— Никуда я не убегу… — Она не могла верить человеку, который спрашивает о коране. Хасан ведь сказал ей, что об этой книге никому нельзя ни слова говорить. А этот спрашивает. Значит, тоже хочет обхитрить ее, выведать тайну…
Саид Хелли-Пенжи тем временем испугался, как бы упрямство этой девушки не расстроило его планов. Он не знал, как убедить ее, чтобы поверила и согласилась бежать. «Зачем я только заговорил о коране?!» — подосадовал Саид и снова повторил:
— Не бойся меня, поешь…
— Не хочу!
— Я принесу тебе мужскую одежду, ты переоденешься. Умеешь ездить на лошади?
— Да…
— Сегодня же ночью я обязан доставить тебя к Хасану. Я обещал ему!..
— Он просил тебя об этом? — уже с надеждой в голосе проговорила девушка.
— Да, просил.
— Это правда?
— Правда.
— Если ты обманешь, я убью тебя! — вдруг решительно сказала Муумина и, испугавшись своих слов, тут же поправилась: — Не я, конечно, но Хасан отомстит за меня!
— Согласен! Твой кинжал — моя шея. Идет?
— Ладно, — кивнула девушка.
— А теперь поешь. Голодная ведь…
— Очень, — и Муумина взяла хлеб…
Саид вышел.
Исмаил и Ибрахим-бей выстроили свои отряды на площади и проводили поверку. Тут же резали и освежевывали баранов, разжигали костры и варили в больших казанах мясо.
— В честь чего такой пир? — спросил Саид, подходя к одному из костров.
— И сам не понимаю, — сказал человек, разделывавший барана. — В бой надо голодных гнать, злее будут, а они зачем-то решили накормить людей.
— В какой бой?
— Завтра на рассвете выступаем на Шамиль-Калу, будем выбивать оттуда англичан. Потому сегодня и будет пир. Скряга Исмаил зря не расщедрится.
— А что ему жалеть? Столько добра, на десять жизней хватит, — пожал плечами Саид Хелли-Пенжи.
— Ну, раньше, бывало, у него огня не выпросишь очаг запалить. Может, так и надо, может, это мы бережливость и расчетливость называем скупостью? Не знаю… Жизнь стала какая-то непонятная, все в ней кипит, как в котле. Где правый, а где неправый, не поймешь… Все говорят, дело идет к лучшему. А если завтра мне голову снесут, на черта мне тогда это лучшее?
— Зачем же в таком случае ты идешь туда, где сносят головы?
— Что делать-то, когда голод из дому гонит, а нагота в дом. Долг я Исмаилу плачу — дал он мне три барана, прирезал я их, семью обеспечил, сыты будут, а я, если жив останусь, коня получу. Вот затем и иду, куда денешься. Каждому свое, а луковице слезы подавай.
— Незавидная доля, ничего не скажешь.
— Твоя-то завиднее? В холуях ходишь!
— Все мы холуи у времени, все на службе у обстоятельств.
— Вот я все и думаю, зря погибать не хочется. Знать бы, за что жизнь отдаешь? За три овцы вроде маловато. Съедят их мои домочадцы и снова станут бедствовать, особенно если меня не будет… Ясно хочется знать, чем все это кончится, есть ли надежда, что моей семье когда-нибудь станет лучше. Если бы верил в такое, и минуты не жалел бы свою жизнь…
— Подавайся тогда к большевикам, у них, говорят, все ясно… — поджав губы, процедил Саид Хелли-Пенжи.
— Да я и то думал. Пошел даже с ними весной. А вон как получилось, и лошадь потерял, и самого ранили… Землю они раздали всем, и мне досталось. Последние штаны продал, посеял. А большевики вдруг взяли да и ушли. Хозяин земли вернулся, и урожай теперь ему собирать… Вот чем все это кончилось. Нищему и подвиг совершить трудно.
— Д-да, горькая у тебя судьба.
— Хуже не придумаешь. И ничего, по-моему, у нас не выйдет, пока один тянет туда, другой сюда, а третий еще куда-то, в другую сторону… Если бы все к одному шли, всем миром, тогда, может, и получилось бы.
— Вот ты и обрел ясный смысл, за это и борись! — ухмыльнулся Саид Хелли-Пенжи и зашагал вперед, к Исмаилу, увидев, как тот, заложив руки назад, важно расхаживает перед своими наемными людьми, объясняя им что-то значительное, верно уговаривал, как без размышлений надо сложить голову за Порт-Петровск.
Подойдя поближе, Саид услыхал, о чем речь.
— …Сегодня наш враг бичераховцы, чтоб их род передох! И мы будем их бить, как били всех, кто приходил к нам в горы с оружием! — говорил Исмаил с таким видом, будто он самолично не раз отражал нашествия многих иноземных армий.
В азарте он схватился за саблю, не свою, правда, а чужую, неизвестно как у него оказавшуюся (на ней была надпись: «Его В.Г.И. Всероссийский Николай I всемилостивейший пожаловал сию саблю Абу-Султану в 1829 г.»). Хотел Исмаил своей лихостью похвалиться, помахать над головами у людей, да сабля, оказалось, заржавела — лезвие осталось в ножнах, и только рукоять была зажата в поднятом кулаке. Исмаил побагровел от досады, а турецкий офицер с трудом удержался, чтобы не рассмеяться, только улыбнулся и глазами словно бы сказал: «Ну и дурак, только опозорился». Но это уже скорее просто показалось Исмаилу.
Сумерки сгустились, люди стали расходиться. Исмаил вернулся в дом вместе со своим кунаком и Саидом Хелли-Пенжи. Жена Исмаила приготовила добрый ужин — и пироги мясные, и пироги с тыквой, и плов с черносливом. Непривычная щедрость мужа, видно, передалась и ей, а может, она просто умнее и, понимая, что затея мужа ни к чему не приведет, решила, пусть, мол, добро в дело пойдет.
Саид Хелли-Пенжи не стал мешать беседе двух «военачальников». Улучив момент, он сходил к Муумине, передал ей добытую раскосенькой Зейнаб мужскую одежду и велел, чтобы была готова. На обратном пути на балконе он снова столкнулся со своей «невестой», разодетой в новое платье — это мать ей сшила из ткани подаренной Ибрахим-беем. Саид ущипнул ее, попытался обнять, она кокетливо повела плечами и ласково глянула на него, видишь, мол, я созрела, можешь сорвать меня, вкусную, спелую ягодку.