Тайна Самаэля
Шрифт:
– Это не только греческий миф, – покачал он головой, пристально глядя мне в глаза. – Это старая библейская история. Только огонь был нужен ему, Прометею, не для того, чтобы человечество развивало технику и улучшало свою жизнь на Земле. Его огонь был началом разрушения и насилия, открытием дорог к новым средствам уничтожения. Он нес свет, но этот свет не приносил мира. Сейчас и мы, друг мой, как ни горько это признавать, тоже служим Люциферу.
Честно говоря, разговор о Люцифере и Прометее меня начал раздражать. Невероятные интерпретации древнегреческих мифов вызывали недоумение, но спорить с профессором мне не хотелось. Я поднялся, подошел к установке и выключил её, чтобы хоть немного отвлечься. Осмотрелся по сторонам, окидывая взглядом лабораторию, в которой мы находились. Это была часть просторного дома Ибрагимова на улице Ферганская в Ташкенте.
Здесь стояли десятки компьютеров, приборов и всевозможных аппаратов – многие из них были сконструированы собственноручно или привезены из-за рубежа специально для экспериментов. Это был настоящий технический арсенал. Соседи, конечно, редко заходили к нему в гости, и вообще он принимал друзей и посетителей в другой части дома, вдали от этой научной обители. С тех пор как четыре года назад от рака умерла его жена, Ибрагимов жил один. Его дети обосновались в Москве и Париже и приезжали в Ташкент всего пару раз в год. К физике и химии они интереса не проявляли: старший сын стал художником, а младший – бизнесменом. Впрочем, против того, чтобы их бывшие комнаты были переоборудованы под лаборатории, они не возражали. Так что теперь я и еще пара наших коллег были для профессора, пожалуй, единственными настоящими друзьями. Мы иногда встречались у него дома или в ближайшем кафе.
– Огонь может быть и оружием, а может быть и орудием труда, – сказал я, словно подводя черту под нашим спором. – Все зависит от нас самих, от того, какими мы хотим быть.
Я решил подкрепить свою мысль словами великого Омара Хайяма:
"Благородство и подлость, отвага и страх —
Все с рождения заложено в наших телах.
Мы до смерти не станем ни лучше, ни хуже —
Мы такие, какими нас создал Аллах!"
Профессор удивленно поднял брови.
– А ты тоже стал верующим? – усмехнулся он, и в глазах мелькнуло нечто вроде искреннего изумления.
– Нет, уважаемый профессор, просто люблю Омара Хайяма, – рассмеялся я. – А между прочим, можем отметить наш успех…
Я направился к холодильнику, где хранился любимый коньяк Ибрагимова – молдавский «Белый аист», к которому я добавил немного шоколада. Напиток был глубокого янтарного цвета, густой, с богатым ароматом винограда и тонкими древесными нотками – отличный выбор для такого случая. Настроение у меня было приподнятым, и если бы профессор вдруг попросил приготовить плов посреди ночи, я бы, пожалуй, согласился без колебаний.
Однако Ибрагимов отказался от коньяка. Это меня слегка насторожило. Он всегда был душой компании и, бывало, пропускал рюмку-другую, особенно после успешных экспериментов. Сейчас же он казался совсем другим человеком: словно утратил живость и легкость, на его лице застыло тяжелое, напряженное выражение, в котором я видел смесь отчаяния и страха.
– Да что с вами, Бекзод-ака 3 ? – теперь я уже не скрывал своего раздражения. Поведение профессора, которого я уважал и на которого всегда равнялся, казалось совершенно странным. Вспомнилось, как благодаря ему я смог защитить докторскую диссертацию в научно-производственном учреждении «Коинот» 4 , несмотря на яростное сопротивление коллег. Пробивать путь в науке, особенно ломая стереотипы, всегда непросто. И без поддержки Ибрагимова я бы точно не справился.
3
Приставка «ака» означает «брат», используется узбеками при вежливом обращении к старшим по возрасту и положению.
4
Коинот (узб.) – космос.
Профессор махнул рукой.
– Нет, ничего. Не хочу сейчас об этом говорить, – устало ответил он.
Его глаза вновь потускнели, и я ощутил, как в воздухе будто повисло что-то тревожное и неуловимо опасное.
Я вернул бутылку коньяка в холодильник, в глубине которого хранилось немало блюд узбекской кухни, приготовленных нашей заботливой помощницей – Нигарахон Умаровой. Нигарахон, пятидесятилетняя женщина с крепкой фигурой и мягкими чертами лица, была оформлена как сотрудница проекта, но в реальности исполняла роль домработницы. Она занималась всем домашним хозяйством: готовкой, уборкой, стиркой –
По правде говоря, она и сама не стремилась подходить к «чудо-машинам», как их называла. В ее глазах наши лабораторные приборы, с блоками, кабелями, экранами и газовыми баллонами, казались чем-то пугающим, чем-то, что живет собственной, таинственной жизнью. Она смущенно называла технику «шайтан-машина» 5 . Я с легкой улыбкой оглядел содержимое холодильника: там стояли манты 6 , салат ачик-чучук 7 , колбаса хасып 8 и нарын 9 – блюда, приготовленные пару дней назад и едва тронутые. Я сглотнул слюну, но аппетит так и не пришел; по всему было видно, что и у профессора сегодня вкуса к еде не было. Вздохнув, я закрыл дверцу холодильника и выключил микроволновку, в которой собирался было разогреть ужин.
5
Шайтан (узб.) – черт.
6
Выпаренное тесто с мясом, жиром и луком.
7
Салат из помидоров, лука, болгарского перца, заправленный солью, перцем.
8
Прожаренная и проваренная баранья кишка-«колбаса» с рисом, мясом и жиром.
9
Мелко нарубленное сваренное тесто с кусочками конины.
– Ладно, ака, оставлю вас отдохнуть. Поговорим завтра вечером, – сказал я, глянув на часы. Уже была половина второго. Мне казалось, что тревога профессора объяснима: возможно, его беспокоили дела с налоговой инспекцией, неожиданно заинтересовавшейся грантом 10 , или, может быть, возникли проблемы с детьми. А, возможно, давало о себе знать здоровье. Но в любом случае, отдых ему сейчас был необходим. Предстояло оформить документы и расчеты для грантодателей, но этим мы займемся чуть позже.
10
После Андижанских событий 2005 года, правительство Узбекистана взяло под контроль любые иностранные финансовые вложения в местные неправительственные, негосударственные организации; проекты и гранты требовалось утверждать на специальной комиссии Кабинета Министров.
– Ладно, Тимур, поговорим завтра, – наконец отозвался Бекзод Хисамиевич, поднявшись со стула и протянув мне руку на прощание. Он был в легкой национальной одежде – просторных белых штанах и ситцевой рубахе с широкими рукавами. Летом здесь, в Ташкенте, носить что-то иное было неудобно. Но мне вдруг показалось, что он слегка дрожал, словно ощущая прохладу – я решил, что это от волнения, и не придал этому значения.
– До свидания, Бекзод-ака, – кивнул я, отключил все еще работавшие компьютеры и направился к выходу.
На улице висела полная луна, и даже редкие облака не могли затмить ее яркого сияния. В ночной тишине стрекотали сверчки, а где-то в высокой траве шуршал ёж, дополняя общий ночной хор. Высокие деревья во дворе профессора казались темными стражами, что молчаливо наблюдали за всем вокруг. Эти фруктовые деревья – яблони, груши – он сам посадил много лет назад, когда родились его дети и внуки, следуя старой узбекской традиции. Я любил иногда сорвать спелую грушу или яблоко прямо с ветки и съесть, даже не помыв, наслаждаясь их сочной, сладкой мякотью и теплым, летним запахом. И сейчас едва уловимый аромат плыл в прохладном ночном воздухе, напоминая о лете и словно смешиваясь со светом далеких звезд, сверкающих таинственными точками на черном небе.