Тайна старинного портрета
Шрифт:
– Ну, подожди, вот скажу тете Оле, она тебя крапивой, крапивой, то будешь знать, как издеваться над старыми людьми! – сказав это схватила внука за руку и крепко держала его, и тащила до самого садика, не обращая внимания на все выкрутасы, в садик они теперь уже будут приходить вовремя. На этот раз бабушка пожаловалась воспитательнице, и та обещала наказать непослушного малыша. Наказание происходило следующим образом; всех детей после завтрака тетя Оля, полная и не поворотливая женщина, страдающая диабетом, выводила в дубовую рощу парка на мягкую бархатистую траву небольшой поляны под раскидистым дубовым деревом. Разославши покрывало под узловатым стволом дуба, она располагала свое необъятное тело, доставала деревянный грибок для зашивания дырок на недоступных местах в одежде и принималась латать чулки или вязать шерстяные носки и прочие вязания. Или, когда забывала дома грибок, то вместо этого инструмента под рукой всегда оказывалась любая электрическая лампочка. При этом детей она распускала играть по территории рощи, строго настрого приказывая не заходить дальше окраин рощи. А провинившимся запрещала отходить от нее. И наказанные изнемогали от запрета на игру в то время, когда их ровесники с веселым и зовущим криком носились по роще, с воображаемом племенем индейцев, то пиратов,
– Валик, – подбежал до скучающего мальчика худенький щуплый мальчишка, ровесник его с широко открытыми серыми глазами и чуть вздернутым носом. Он заговорщицки жестами стал приглашать за собой. Валик осторожно, так чтобы не увидела воспитательница, которая сосредоточилась на штопанье чулков, поднялся с пледа и зашел за ствол дерева.
– Ну, чего тебе Павлик?
– Пошли поиграем в Квача?
– А если кто наябедничает, а, что тогда?
– Да никому дела нет до тебя и меня, все так увлечены игрой, не видят ничего кругом!
Валика долго уговаривать не пришлось, и он неслыша голоса воспитательницы уже носился с детьми в веселой детской игре. Как вдруг Павлик остановил товарища, до сознания мальчиков донеслось:
– А, вот я тебе сейчас задам, – вопила истерически тетя Оля, – ты же провинился! Ану иди сюда?! – звала воспитательница.
Валик опустил на грудь голову, медленно побрел в сторону пледа к восседающей на нем тети Оли, возле которой стоял с ехидной улыбочкой Леня Очколяс. Когда мальчик подошел ближе, воспитательница уже была на ногах и держала правую руку за спиной. Валик подходил к воспитательнице с боязнью глядя на спрятанную за спину руку воспитательницы. Он интуитивно догадывался, что там спрятанное что-то негативное у нее за спиной. И то, что-то, конечно принес ей Очколяс и, чтобы выслужится перед злой воспитательницей доложил ей о нарушении дисциплины Валиком, и теперь с наслаждением дожидался его наказания. Когда наконец мальчик приблизился к воспитательскому пледу, то это что-то внезапно появилось из-за спины, прошумело в воздушном пространстве, и опустилось на щиколотки, обжигая болезненным касанием сотен впивающихся жалящих иголок в кожу. Слезы обиды и горечи выступили в глазах и потекли по щекам мальчика. Он тихо заплакал, почесывая возникшие красные волдыри на ногах.
– А, что, получил! – с какой-то не здоровой улыбочкой, радостно воскликнул Леня.
Этот мальчик рос с надломленной психикой из-за вопиющей нищеты в его многодетной семье, он был ровесником Валика. Он был самым маленьким мальчишкой из всех детей в детском садике. Тонкие, как две тростинки из стеблей камыша, ноги и большой живот – это характерные признаки рахита, делали неприметную, затеняющую его игрушечной внешности лицо. Всегда скользкая, презрительная улыбка в отношении других детей особенно из благополучных семей и склонность доносить воспитательнице обо всех шалостях мальчишек, сделали из него ябеду. Валику было уж слишком обидно не сколько из-за воспитательницы, выполняющей свой воспитательский долг, сколько за ябеду Леню Очколяса, который не только донес о нарушении наказания Валиком, но, и в том, в чем был уверен наказанный мальчишка, что ябеда даже выбрал крапиву с толстым и прочным стеблем и принес для воспитательницы, за это она давала ему два стакана компота и старалась давать больше сладостей, положенных детям. Радостная и угодливая улыбка не сходила с лица Лени; месть удалась, за свою безрадостную жизнь с братьями и сестрами с одинокой и несчастной матерью и этот день для Очколяса в детском садике не прошел зря, тешилось его сердце. Валику хотелось в эти минуты унижения убежать, побыть в одиночестве. Он присел на край пледа. В это время вспоминался его дом, петушок задира, от которого он получал хлесткие удары и совсем не обижался на «друга», потому, что птица никогда не была ему близким другом, это был друг-враг и ничего больше. А Леня Очколяс умел быть и тем и другим, и это вселяло недоверие до Лени, как до друга, и не вызывало ощущения злобной мести к нему, и желания победить, как врага. Единственное ощущение, которое возбуждал Леня в воображении Валика, это ощущения жалости. Оно возникало еще тогда, когда мать, как-то сказала, что выступила перед партийной организацией колхоза, чтобы семье Очколясов, у которых было пятеро детей, построили дом, как семье колхозника, погибшего от рук бандитов-грабителей. Она рассказала в каких антисанитарных условиях живут дети и вдова погибшего коммуниста, живут в одной комнатенке с земляным полом в наспех собранной избушке укрытой соломой. Рассказала, как тяжело сейчас вдове Ганне работать от зари до зари на колхозных послевоенных полях от зари до зари и кормить детей… До обеда жгучие ощущения пораженных крапивой открытых частей ног утихло и почти не беспокоило мальчика. Настроение вернулось до Валика и он уже беззаботно смеялся в строю детей, подставляя ножку шагающему впереди него Каленику Коле. После обеда в столовой воспитательница объявила всем детям, которые достигли семи летнего возраста, в том числе и Валику, что сегодня они последний день в детском садике, что до первого сентября им осталось ровно две недели, и что они уже почти школьники. Как всегда, после обеда мертвый час, все дети ложились спать в детской спальне. Сон к Валику не приходил после такой новости взросления, начали приходить детские страхи; «Как я буду учится, когда не знаю даже не одной буквы?» С тревогой думалось мальчику. От этого он ворочался в постели; «Я же ничего не умею, ни читать, не писать, не знаю, как пишутся даже буквы?» Беспокойные мысли преследовали малыша. Напрягая свою память стал вспоминать те буквы, которые учил с матерью по букварю. Припомнилась, почему-то «А», ее было легче всего запомнить, так как она была похожа на два телеграфные столбы с перекладиной посередине, таких столбов на полях колхоза пруд пруди сколько много. Легко припоминалась буква «О», так похожа на обруч, которыми крепит бочки, бондарь дядя Федор, у матери на ее работе, на бочках для засолки помидоров и огурцов. Валик нахмурил брови, стараясь припомнить хоть одну букву, но на память не приходило больше ничего. От этого он стал вертеться на постели, лег на спину, уставился в потолок, потом повернул русую голову на бок, прислушался к сопевшим
– Я тебе сейчас дам! – и в ответ на Валика полетела, как снаряд пушки при осаде крепости врагами, подушка, ранее выпущенная Валиком. Бой прекратили быстрые шаги за дверями спальной комнаты. Когда тетя Оля вошла в комнату, картина, которая возникла перед нею, казалось ничем не нарушала сонной атмосферы. Воспитательница озабоченно обвела взглядом спящих детей. Когда взгляд остановился на кроватке Валика, в глазах воспитательницы мелькнули не добрые искорки, так как мальчишка лежал на смятой постели, ноги были на месте подушки, голова на месте где должны были быть ноги, а подушка лежала на сандаликах рядом с кроваткой. Все естество мальчишки старалось изобразить сон, но предательские веки с длинными ресницами трепетно, как крылья бабочек, трепетали выдавая то, что глаза не спят. Тетя Оля, не проронив ни слова, бесшумно скрылась за дверью, и через мгновение появилась снова в руках у нее был длинный стебель крапивы с широкими листьями, заранее доставленной Очколясом Леней, сорванной сегодня утром по дороге в детский сад. Воспитательница, глядя с улыбкой на любопытное лицо Лени, улыбающимся ей в ответ со злорадным ожиданием садистского представления над сыном депутата Верховного Совета, по прозвищу «Депутат». Воспитательница картинно держала стебель крапивы в белой перчатке, чтобы не пожалится самой и, как толстуха на подиуме модных одежд для полных, подойдя к кроватке мальчика, который лежал с задранной рубашкой на животе, она стала щекотать листьями крапивы живот, от этого закрытые глаза Валика затрепетали ресницами еще сильнее, но слез от болезненного покраснения пораженного крапивой живота у «депутата» уже не было … Вечером, когда бабушка Валика пришла за ним в дет садик, тетя Оля, держа за руки мальчиков Валика и Леню сказала бабушке:
– Сегодня все дети их возраста были в саду в последний раз. Теперь пусть готовятся к школе, и скажите внуку чтобы хоть там держал себя в руках, вот посмотрите? – с этими словами она вытащила из-за спины за руку упирающегося Леню.
Перед глазами бабушки возникло заплаканное лицо с огромным синяком под левым глазом. Так закончилось для Валика «Депутата» его дошкольное детство…
Глава 2. Первые каникулы
– Я выросту и отплачу за отца, – говорил мальчикам, старший брат Лени Очколяса, Очколяс Вася. Он учился уже в седьмом классе и сейчас, сидя за столом, где часто готовили уроки первоклассники Леня и Валик, рассказывал им страшную историю гибели отца, в которой, как он допускал, был замешан Федось Кузьмович.
– Они постучали тогда ночью, – продолжал свой рассказ Вася, – матерь, я, маленький еще, и сестра спали на печке. Отец лежал на лежанке и проснулся первым. Я проснулся, когда мать сказали громко; «Не иди глухой ночью!», но батька твердо ответил мамке; «Если кличут значит дело серьезное, а бояться мне нечего, у меня пистолет!»
– Семизарядный, наган? – переспросил Валик.
Но суровое лицо рассказчика нахмурилось еще больше, Валик понял, что не вовремя перебил рассказчика, не кстати, и виновато потупился. Между тем Вася продолжал.
– А уже перед рассветом тревожный звон разбудил все село. То звонил Федось Кузьмович. Горели склады с посевным зерном. Тетка Одарка говорила мне, что когда она перед рассветом выходила на улицу, то огородами бежал Федось Кузьмович так быстро, она хотела его спросить, что кто-то за ним гонится, но не успела. Но потом некоторое время спустя, когда она уже успела заснуть, то где-то через час, услыхала звон с церковной колокольни, то горели колхозные склады с зерном и там сгорел и мой отец.
Леня всплакнул, отвернулся от света керосиновой лампы, и вытер рукавом слезы. Низкие двери хижины внезапно открылись, и в комнату на глиняный пол ступила невысокого роста худая женщина.
– О, а чего вы так поздно? Вон Валику пора уже спать идти домой.
– Сейчас, мама, – ответил Вася, – Леня проведи Валика.
Леня молча встал с табуретки взял с кровати длинное пальто и надел его. Валик собрал в портфель учебники, натянул на себя пальто, надел шапку, и они выбежали на улицу, окунувшись в морозную, месячную январскую ночь.
– Ты не рассказывай никому, что тебе говорил Вася, – настороженно просил Леня, – а то еще и его, как отца убьют!
– Не бойся, и не беспокойся ни о чем, кто, кто, а я никогда и никому ничего об этом говорить не буду! – заверил друга Валик, – Леня я уже сам пойду, поздняя ночь, давай до завтра в школе!
Очколяс развернулся и скрепя по снегу валенками быстро зашагал по огороду к сумрачному видению из-за деревьев сада отсюда с конца огорода соломенной крыши хижины.
– А, где это ты так долго тынялся, га?! – спросила бабушка, как только внук переступил порог дома. И рассказав бабушке где он был, услышал в ответ:
– Ну быстренько раздевайся, да уже ж спать пора, и он ужин на столе уже б остыл, если бы я не поставила в печку, – орудуя печными вилами она извлекла горшок с и насыпала в тарелку ароматного с дымком борща с кусочками хорошо стушенного мяса, запив кружкою молока с куском пахнувшего свежего хлеба, подготовился ко сну. Поблагодарив бабушку за вкусную еду, пошел в мамину комнату, где стояла его кровать. Валик разделся и улегся в постель. Мать внезапно завертелась в постели, наверное появление сына разбудила ее.