Тайна всех тайн
Шрифт:
Детство на Дальнем Востоке, в семье строителя, кочевавшего со стройки на стройку. Жизнь в палатках, бараках, срубах изб из толстенных бревен. Первая школа - тоже в бараке, брезентовыми полотнищами разгороженном на классы; первая любовь, безответная и невысказанная, к девчонке по имени Кама; первая самостоятельная дальняя дорога - в большой город, учиться в институте.
Потом - война. Фронт - ранение - фронт - ранение - фронт. Запоздалое студенчество, трудное из-за неважного здоровья, из-за того, что лишь через 3 года после демобилизации он наконец понял, что его призвание - математика, одна только математика, и вернулся в тот институт, где учился до июня сорок первого года, но уже на специальность не прикладную, а теоретическую и, значит, снова начал с первого курса.
И что же из этого можно отбросить? С чем расстаться, ничего в себе не утратив?
Или, может, новое время - новые песни? Но ведь поиски истины смолоду - вечное. На них-то и уходит жизнь. За душевную ясность платишь ценою многих прозрений, ни одно из которых нельзя исключить.
Однако разве порой не хотелось избавиться от тех или иных воспоминаний? Мечта сбылась - получай! Твоя память станет что белый лист.
Но теперь-то ты знаешь, во цмя чего живешь. На что истратил полвека. Почему порою шел не более легким, а более трудным путем. И вот будешь ли знать это и в том, новом, своем состоянии?
Впрочем, что значит "более трудным путем"? То есть жил так, что тебя касался не только круг одних лишь физико-математических истин?
Но как раз это и есть та область сознания, которая всего больше зависит от каждой, даже самой малой частицы прошлого опыта жизни.
Если так, утрата чего же будет вдруг самой большой из потерь?
– Рада, - сказал он, - у нас еще двадцать минут. Вы, пожалуйста, подумайте, вспомните все самое важное для вас, зафиксируйте в Информаторе.
Он посмотрел на часы: до "момента икс" 19 минут. Что можно успеть? "Да, жить так, чтобы ничто, кроме физико-математических истин, тебя не касалось, - капитуляция. Ведь это возможно, лишь если перестать задумываться над судьбой открытий, над судьбой результатов твоего же собственного труда, если сделать для себя главным не то, что происходит вокруг, а то, что творится в твоем сознании. Если вообще отгородиться от людей. Все это в целом - отступничество от своего прямого человеческого долга. Извинить такое отступничество нельзя ничем и никак".
– Мы с Лешей меньше года женаты, - между тем продолжала Саблина, как будто не услышав его.
– У нас столько еще впереди! Мы когда встретимся после работы, друг на друга насмотреться не можем. Спать жалко: жалко это время сну отдавать... Лешик никогда не бросит меня.
"Леша тебя не бросит, но ты останешься ли собою? И ясно ли тебе, что самое страшное - это потом оказаться таким, какого бы ты сейчас презирал?.."
Он вновь перевел глаза на электрические часы в центре Главного пульта: до "момента икс" оставалось 12 минут. В это время каждый думал о своем.
Саблина: "Лешик мой ни за что не бросит меня. Я ему напишу. Он потом меня всему снова научит. Важно только, чтобы у меня характер такой же остался: легкий, радостный. А слова мы друг другу и не говорили... Пускай только Лешик любит меня!.."
Кастромов: "Надо возвыситься над всем ничтожным, случайным. Выбрать единственно лучшее. Навеки определить в себе самое ценное. Сделать, чтобы мимо меня потом не прошло в жизни наиболее важное... Но что же это - наиболее важное?.."
Они обнаружили вдруг, что не отрывают глаз от диска часов. До "момента икс" оставалось 9 минут.
Саблина спросила шепотом:
– Что ж будет, Антар Моисеевич?
Кастромов сказал:
– Не бойтесь. Одно несомненно: мы с вами воскреснем еще.
– Воскреснем? Но значит, до этого мы умрем?
Саблина смотрела на него с вызовом и протестом. Кастромов продолжал:
– Я неправильно выразился. Мы не умрем и не будем воскресать. Мы продолжим жизнь. Но... Но только произойдет это лишь в одном случае: если то, к чему каждый из нас пришел за всю свою жизнь как к итогу ее, сами потом не станем оплевывать... В мире, Рада, пока еще нередки горе, печаль. А ведь на самом деле для каждого человека норма - счастье. Счастье с первого и до последнего дня своей жизни, и не в одиночку, а вместе со всеми людьми на свете. В этом смысл бытия. А что же еще?.. И каждое истинное дитя человеческое обязано помнить об этом и не щадить себя в малых и больших битвах с теми, кто жаждет счастья лишь для себя, для какой-то одной своей нации или расы, кто обкрадывает других - обогащается за их счет, грабит их души... И вот что важно поэтому: когда в нас опять пробудится сознание и наша память снова начнет насыщаться, какие слова и какие идеи мы узнаем в первую очередь, во многом будет зависеть от того, рядом с кем и против кого мы с вами. Рада, будем идти.
– Кастромов взял световое перо - восьмигранный металлический стержень, соединенный гибким шнуром с пультом Информатора.
– Путь только один, Рада...
Концом светового пера Кастромов начал писать по поверхности экрананакопителя Информатора, оставляя на ней светящиеся слова - копию записи, которая сохранится на магнитных лентах и, даже если "Север" огненным метеоритом врежется в Землю, не утратится, будет прочитана.
Он писал: "Мой приказ самому себе. Путь, каким ты должен идти, - щедро жить для людей, Антар, быть, как был, коммунистом. И запомни: предать это мое решение - предать себя. Не предай же себя, Антар!"
– Отчет об опыте Венты вы послали Кириллу Петровичу? спросила Саблина, из-за плеча Кастромова глядя на экран: надпись медленно уплывала под верхний обрез.
– Нет, - ответил Кастромов.
– А вдруг это срочное?
– Возможно. Но теперь уже некогда. Автоматы пошлют.
– А рецензия?
– Этого будет достаточно. Мы испробуем формулы Венты на самих себе.
Держась за спинку кресла, Саблина обошла его и, кивнув в сторону экрана, виновато посмотрела в глаза Кастромову.
– Мне тоже надо так? Но я ведь плохая. Я с вами честно: я только о Леше думаю. Мне надо веселой, красивой остаться...
Она не успела договорить. Словно пушечным залпом встряхнуло воздух. Это открылся путь в операторскую излучению реакторов "Севера".
Рывком смяв панели Главного пульта, распоролась феррилитовая стена. Операторская стала частью гигантского - пределы его терялись во мраке - отсека реакторов. Их серебристые коконы, окруженные холодным зеленоватым свечением, нависли над Саблиной и Кастромовым. Но Кастромов понимал все это лишь несколько первых мгновений.