Тайна всех тайн
Шрифт:
– Конечно, - подхватил Вента.
– Гуляй там себе по главному коридору: семьсот пятьдесят метров в один конец, семьсот пятьдесят в другой. Райская жизнь!
– Товарищи!
– вмешалась Лена.
– О чем вы, товарищи?
– А все проще простого, - бодрым голосом сказал Вента. Я нашел выход. Хотите, чтобы исчезло? Представьте себе лишь, как это место выглядело раньше. Ключ в зрительной памяти. У кого она лучше, тот легче и справится. Даже полезно: будем ее развивать. Дополнительная тренировка!
Карцевадзе с ненавистью посмотрела сперва на него, потом на бревно. Бревно исчезло.
– Чуть не представила я себе очень образно, что двинуло это бревно тебя, милый друг, по башке, - сказала она, вновь глядя на Венту.
– Но-но-но!
– Вента погрозил пальцем.
– Ты эти штучки брось!
– Да уж, - сказала Карцевадзе, - теперь даже тебе придется быть вежливым...
– Ты виновата во всем, - сказал он, когда Вера Карцевадзе ушла и они остались одни.
– Я? В чем?
– В том, что я о тебе все время думаю. Ты не считай только, что я влюбился в тебя.
– Он кивнул на "морскую волну". Это была ты. Футбольные ворота - потом. А первой - ты. И тогда я понял, что думаю все время о тебе.
Он положил руку ей на плечо. Лена отступила, но руку его с плеча не сняла.
– И зачем мне все эти переживания? К дьяволу!
Лена смотрела на него, напряженно сведя к переносице брови.
– Я ни работать, ни думать ни о чем не могу, - продолжал Вента.
– Я как помешанный.
Она подняла на него глаза, улыбнулась - через силу и словно бы виновато.
– Ты... Ты... Наверно, бывает так: одни могут сказать, другие - нет.
Он резко снял руку с ее плеча.
– Ну, знаешь, мысли выражать я умею. И достаточно хорошо изучил процессы, происходящие в моем организме.
Он попытался снова положить руку ей на плечо. Лена оттолкнула руку.
– Не надо.
– Что не надо?
– Вообще не надо. И слова, которые ты сейчас говоришь...
– Начинай, - насмешливо перебил Вента.
– Живописуй: любовь, соловей, свет луны... Да я просто не желаю на всю эту белиберду тратить силы, время.
Лена в свою очередь прервала его:
– Ну конечно! Как я не поняла сразу! Эта часть сознания в тебе не развилась. Изучение теории поля заняло все время. А постепенно и потребность в таком развитии пропала.
Она осеклась: из стенки выдвинулось плечо (ее плечо!). Вента положил на него руку и сжал его так, что феррилит податливо, как тесто, выдавился между пальцами.
– Пожалуйста, запомни, - сказал Вента.
– То, что я о тебе все время думаю, для меня сейчас непреодолимый барьер.
Лена молчала.
Он снял руку с "плеча", оставив отпечаток пятерни, с брезгливым удивлением поднес ладонь к глазам, сказал звенящим от напряжения голосом:
– Барьер - то, что мои желания не исполняются.
– Да ты подумай, что говоришь!.. Со стороны послушать мы решаем логическую задачу... Тебя надо лечить. Сходи в карантинный отсек, сними витограмму, пусть автоврач назначит лекарства, режим, диету...
– Лечить? Ограничивать? За что? За то, что я не стал обманывать? Плести красивенькие слова: "Милая, любимая, давай повздыхаем на луну, и больше ничего-ничего мне на свете не надо..." И еще запомни, да, запомни: никакой любви вообще нет. Есть деловые отношения между мужчиной и женщиной, а все остальное - сентиментальный лепет, чушь, глупость, выдумка. Это мой принцип: полная ясность.
– Да какая же ясность? В чем ты ее увидел?
Вента возвысил голос:
– Сумей додумать: мы товарищи по общему делу, я обязан быть с тобой искренним. И желаю полностью управлять собой. И если что-то мешает мне работать...
Несколько мгновений Вента смотрел на Лену круглыми от бешенства глазами. Губы его тряслись от еле сдерживаемого желания еще что-то сказать. Потом он повернулся и шагнул прямо в стену, усаженную от потолка до пола цветными квадратами приборов.
И стена пропустила его.
Вера Карцевадзе слышала этот разговор: видеотелефон операторской был включен на общее оповещение.
Принимая дежурство, она сказала Лене:
– Он просто заурядная дрянь. Уж на что я сама во многом запрограммированная дура, но дойти до такого...
Лена, не соглашаясь, покрутила головой. Вера Карцевадзе иронически смотрела на Лену.
– Он думает, что он в одном лице и Фауст, и Мефистофель, - сказала Лена, - хочет - будет хорошим, хочет - будет плохим. Но он не Фауст. К самому себе у него нет вопросов. В себе он ни в чем не сомневается. И в этом его несчастье: внешне - скептик из скептиков, а на самом деле слепо верит в могущество вульгарно-рационалистической логики. А ведь сделать счастливым она одна не может.
– Да ты ослепла! Он просто пошляк. Посмотри, что рождает его фантазия: автоуборщик в фате и кружевах, люк утилизатора в виде рта... Заметь: у него пошлость особого рода. Он не готовит эрзацы. Иначе бы он тебя смоделировал из феррилита, любовался б и этим утешился. Он пошляк от эклектики: кибермашина с человеческими чертами - пошлое, а в фате и кружевах - вдвойне. Пошл сам принцип гибридизации частей человеческого тела и машины. А для него это норма. Его это не корежит, хотя, казалось, теперь-то он должен бы воочию убедиться в собственной эмоциональной убогости: факт налицо! А он же из фактопоклонников!
– Хорошо. Не корежит. Но разве он обречен таким быть всегда?
– Обречен, потому что вся его сила как ученого - я убеждена - именно в самом воинственно-диком смешении стилей, в упрямой вере, что он полностью и всегда собою командует, может все в себе подчинить логике. Наука для него - содержание жизни. Это бесспорно. Ну и он, естественно, переносит эстетику своего научного метода на все, с чем встречается, и таким путем постоянно тренируется, квалифицируется как исследователь. Почти парадокс, но потому-то он и среди нас, потому-то, скажу тебе, он и серьезный ученый. Но рассуждать с ним о любви, как говорят у нас в Грузии, все равно что толковать с рыбой о способах ездить верхом.