Тайна желтой комнаты. Заколдованное кресло

Леру Гастон

И еще, сударь, чтоб не забыть: Желтая комната совсем крохотная. Мадемуазель поставила туда железную кровать – довольно широкую, – маленький стол, тумбочку, туалетный столик и два стула. Поэтому в ярком свете лампы мы сразу же все разглядели. Мадемуазель в ночной сорочке лежала на полу среди немыслимого беспорядка. Опрокинутые столы и стулья говорили о том, что здесь шла страшная баталия. Мадемуазель, наверное, вытащили из кровати, бедняжка была вся в крови, с ужасными следами от ногтей на шее – кожа на шее, можно сказать, была содрана этими ногтями, и на правом виске – ранка, из которой текла струйка крови, так что на полу образовалась небольшая лужица. Когда господин Станжерсон увидел свою дочь в таком состоянии, он бросился к ней с отчаянным криком, на них больно было смотреть. Удостоверившись, что несчастная еще дышит, он занялся только ею. А мы… Мы стали искать преступника, того самого негодяя, который хотел убить нашу хозяйку, и клянусь вам, сударь, если бы мы нашли его, то уж мы бы с ним рассчитались,

можете не сомневаться. Только его там не было. Как это объяснить, не знаю. И когда он мог убежать?.. Это выше всякого понимания. Под кроватью – никого, за столами и стульями – никого. В общем, нигде и никого! Мы обнаружили только его следы – кровавые отметины широкой мужской руки на стенах и на двери, большой носовой платок без всяких инициалов, покрасневший от крови, старый берет да еще свежий отпечаток мужской ноги во многих местах на полу. У человека, который побывал здесь, была большая нога, его каблуки оставили после себя нечто вроде черноватой сажи или нагара. Откуда появился здесь этот тип? Куда он исчез? Не забывайте, сударь, что в Желтой комнате нет камина. Убежать через дверь он не мог, она слишком узкая, к тому же на пороге стоял сторож со своей лампой, а потом мы со сторожем искали убийцу на этом крохотном квадрате комнаты, где просто невозможно спрятаться и где в конечном счете мы так никого и не нашли. За выбитой и прислоненной к стене дверью спрятаться тоже было нельзя, но мы все-таки проверили. Через запертое окно с закрытыми ставнями и нетронутой решеткой убежать и вовсе было немыслимо. В таком случае… Словом, я уже приготовился поверить в дьявола.

Но тут на полу мы нашли мой револьвер. Да-да, мой собственный револьвер… И это вернуло меня к действительности! Чтобы убить мадемуазель, дьяволу незачем было красть у меня револьвер. А вот человек, который был здесь, сначала поднялся ко мне на чердак, взял в моем ящике револьвер и воспользовался им со злым умыслом. Проверив патроны, мы обнаружили, что убийца стрелял дважды. Согласитесь, сударь, что при таком-то несчастье мне еще повезло: когда все началось, господин Станжерсон находился тут, в своей лаборатории, и собственными глазами видел, что я тоже был рядом, а не то вся эта история с револьвером… куда бы она нас завела? По-моему, я уже угодил бы за решетку. У судей разговор короткий, им ничего не стоит отправить человека на виселицу!»

Это интервью корреспондент газеты «Матен» сопроводил такими строками:

«Мы дали возможность папаше Жаку, не прерывая его, рассказать нам в общих чертах то, что ему известно о преступлении в Желтой комнате. Мы воспроизвели его рассказ слово в слово, опустив лишь – из сострадания к читателю – бесконечные причитания, которыми он сдабривал свое повествование. Конечно, ну конечно же, папаша Жак! Конечно, вы любите своих хозяев! Вам хочется, чтобы все об этом узнали, и вы неустанно повторяете это, особенно после того, как обнаружили револьвер. Конечно, это ваше право, и никто с этим не спорит! Разумеется, нам хотелось бы задать папаше Жаку – Жаку-Луи Мустье – еще несколько вопросов, но в этот момент за ним как раз прислал судебный следователь, продолжавший допрос в большом зале замка. Проникнуть в замок Гландье нам так и не удалось, что же касается дубравы, то ее, взяв в кольцо, ревностно стерегут полицейские, охраняя каждый след, ведущий к флигелю, ведь он может оказаться следом убийцы.

И, само собой разумеется, нам хотелось бы порасспросить и сторожа, и его жену, но их нигде не было видно. Тогда мы решили заглянуть в маленькую харчевню, расположенную неподалеку от входа в замок, чтобы дождаться там появления господина де Марке, судебного следователя из Корбе. В половине шестого мы и в самом деле увидели его вместе с судейским секретарем. Прежде чем он успел сесть в машину, нам удалось задать ему следующий вопрос:

– Не могли бы вы, господин де Марке, сообщить нам некоторые сведения относительно этого дела, при условии, конечно, что это не повредит расследованию?

– К сожалению, мы ничего не можем сказать, – ответил господин де Марке. – Пожалуй, это самое странное из всех известных мне дел. Едва нам начинает казаться, будто мы что-то узнали, как тут же выясняется, что мы ровным счетом ничего не знаем!

Мы попросили господина де Марке оказать любезность и объяснить свои последние слова. Вот что он ответил на это, и, думается, важность его заявления трудно переоценить:

– Если к вещественным доказательствам, собранным на сегодняшний день следствием, ничего не прибавится, боюсь, что тайна, окутывающая гнусное покушение, жертвой которого стала мадемуазель Станжерсон, прояснится нескоро. Однако во имя здравого смысла не следует терять надежды на то, что зондаж стен, потолка и пола Желтой комнаты, зондаж, к которому я приступлю с завтрашнего дня вместе с подрядчиком, построившим четыре года назад этот флигель, принесет нам неоспоримое доказательство того, что никогда не надо терять веры в логику вещей. Ибо проблема состоит в следующем: мы знаем, каким путем убийца вошел: он вошел через дверь и спрятался под кроватью в ожидании мадемуазель Станжерсон. Но каким путем он вышел? Как ему удалось бежать? Если не отыщется ни трапа, ни скрытой двери, ни тайника, ни вообще какого-нибудь

отверстия, если исследование стен и даже их разрушение – ибо я готов, равно как и господин Станжерсон, пойти даже на разрушение флигеля – не откроют никакого возможного прохода не только для человеческого существа, но вообще для любой живой твари, если в потолке нет дыры, если пол не скрывает подземелья, остается только «поверить в дьявола», как говорит папаша Жак!»

И неизвестный корреспондент замечает в своей статье – статью эту я выбрал как наиболее интересную из множества других, опубликованных в тот же день и по тому же поводу, – что судебный следователь, похоже, не без умысла привел эту последнюю фразу: «Остается только “поверить в дьявола”, как говорит папаша Жак!»

Статья заканчивается такими словами:

«Мы поинтересовались, что папаша Жак подразумевал под криком Божьей твари. Как объяснил нам хозяин харчевни “Донжон” [1] , имеется в виду особо зловещий крик, который порою издает по ночам кот одной старой женщины, прозванной Молитва. Матушка Молитва – это своего рода святая – живет в хижине, в глухом лесу, неподалеку от пещеры Святой Женевьевы.

1

Донжон (фр.) – главная сторожевая башня в средневековом замке, в которой часто размещались и жилые покои хозяина. – Здесь и далее прим. перев., если не указано иное.

Желтая комната, Божья тварь, матушка Молитва, дьявол, праведница Женевьева, папаша Жак – вот чем опутано преступление, которое завтра поможет раскрыть удар заступа в стены, будем, по крайней мере, на это надеяться “во имя здравого смысла”, как говорит судебный следователь. Ну а пока имеются серьезные опасения, что мадемуазель Станжерсон, которая никак не может прийти в себя и отчетливо повторяет в бреду одно только слово: “Убийца! Убийца! Убийца!” – не доживет до утра…»

В заключение та же газета возвещала, что начальник полиции просил знаменитого инспектора Фредерика Ларсана, уехавшего в Лондон для расследования дела о ценных бумагах, немедленно вернуться в Париж.

Глава II,

в которой впервые появляется Жозеф Рультабий

Я до сих пор помню, словно это было вчера, хотя миновало несколько лет, как ко мне в комнату вошел в то утро юный Жозеф Рультабий. Было около восьми часов, я еще лежал в постели и читал статью в «Матен» о преступлении в замке Гландье.

Но прежде всего позвольте представить вам моего друга.

С Жозефом Рультабием я познакомился, когда он был безвестным репортером. В ту пору я только поступил в адвокатуру и мне частенько случалось встречаться с ним в судейских кулуарах, когда я приходил просить разрешения связаться с Мазасом или Сен-Лазаром. Рожица у него была славная, а голова – круглая, как шар, и сам он был очень подвижный; думается, из-за этого-то его приятели газетчики и дали ему прозвище Рультабий, что означает: «Кати свой шарик». «Ты не видел Рультабия?.. Да вот он, чертенок Рультабий!..» Он часто краснел, как помидор, и бывал то чересчур веселым, то чересчур серьезным. Как в таком юном возрасте – когда я увидел его впервые, ему минуло шестнадцать с половиной лет – ухитрялся он зарабатывать себе на жизнь газетным ремеслом? Таким вопросом могли задаваться только те, кто, познакомившись с ним, не знал о том, как он начинал. Во время следствия по делу о женщине с улицы Оберкампф, разрезанной на куски, – еще одна начисто забытая история, – он принес главному редактору «Эпок», газеты, соперничавшей по части информации с «Матен», левую ногу несчастной жертвы, которой недоставало в корзинке, где обнаружены были мрачные останки. Эту левую ногу полиция безуспешно разыскивала целую неделю, а юный Рультабий нашел ее в сточной канаве, куда никому не пришло в голову заглянуть. Ради этого ему понадобилось наняться чистильщиком канализации в наскоро сформированную бригаду, которую городские власти Парижа направили на ликвидацию последствий небывалого подъема уровня воды в Сене.

Став обладателем столь ценной находки и поняв к тому же, с помощью каких сложных дедуктивных умозаключений этот мальчик нашел путь к ней, главный редактор испытывал непередаваемое восхищение, которое вызвала у него проницательность шестнадцатилетнего юнца – ей мог бы позавидовать любой изощренный в своем деле полицейский, – и радость от того, что мог выставить на всеобщее обозрение в «морг-витрине» газеты «левую ногу с улицы Оберкампф».

– С этой ногой, – воскликнул он, – я сделаю вот такой заголовок для статьи!

Затем, вручив жуткий сверток судебно-медицинскому эксперту, сотрудничавшему с газетой, он спросил юного незнакомца, на какое жалованье тот рассчитывает, если согласится стать репортером отдела судебной хроники.

– Двести франков в месяц, – скромно произнес молодой человек, чуть не задохнувшись от распиравшего его восторга: еще бы, такое неожиданное предложение!

– Вы получите двести пятьдесят, – ответил главный редактор, – но при одном условии: вы всем скажете, что работаете в редакции уже месяц. И давайте сразу договоримся: не вы обнаружили «левую ногу с улицы Оберкампф», а газета «Эпок». Запомните, мой дорогой: отдельная личность здесь – ничто, а газета – все!