Тайна
Шрифт:
– У меня к вам несколько вопросов по текущим больным…
Они обсудили несколько довольно запутанных случаев, и Серафим Иванович, сдерживая нетерпение, взял очередную папку.
– А вот эта Акимова? – Он небрежно, стараясь ничем не выдать своей заинтересованности, постучал пальцем по папке, которую вчера всю изучил до последней буквы, перечитывая вдоль и поперек.
– Да, сложный случай… Очень тяжелая больная – шизофрения, психоз, кататонический ступор – абсолютное отключение от всего земного. Она уже несколько лет вообще не реагирует ни на что. Ни с кем не вступает в контакты, просто
– А каков анамнез?
– На самом деле никто не знает как следует. До того как поступить к нам, она наблюдалась в спецклинике у Астахова Игоря Петровича… – Волынский кивнул, чуть поморщившись, – а оттуда, сами знаете, много сведений не дают. Сплошные загадки… Наша наука ведь самая загадочная. У нее врожденное расстройство психики. С детства жаловалась на видения, галлюцинации. Подозревали аутизм. В общем, весь букет… Причины могут быть какие угодно, сами понимаете – органические, соматогенные, психогенные, интоксикационные, абстинентные…
– Хорошо, хорошо… Это понятно, – замахал руками Серафим Иванович, – а как ее лечили?
– Лечили, конечно… Если честно, как именно, не знаю, – уклончиво ответил он. – Астахов нам таких сведений не дал. Правда, в нашем подвале хранится их архив, ящики опечатанные. Возможно, там есть сведения и об Акимовой… Собственно, она к нам в таком состоянии и была доставлена. Одно время, насколько я помню, у нее случались припадки – она билась головой о стену. Тогда ее успокаивали аминазином. Могла себя повредить, ну и других, сами понимаете. Да вы посмотрите, все в карточке написано.
– Сколько времени она тут? Есть какие-либо изменения в ее состоянии?
– Да уже лет пять… С того момента принципиально ничего не меняется, только хуже стало. Очень глубокое расстройство – практически там уже нет личности, человека. По сути, это овощ. Ей ведь тридцати еще нет. А выглядит как старуха. А почему вы именно ею так интересуетесь? – с любопытством спросил Тихон Алексеевич. – Если не секрет?
– Случай уж больно интересный… Такая молодая еще, странно…
Заместитель с каким-то непонятным выражением посмотрел на него, вздохнул и со значением произнес:
– Видели бы вы эту молодую. Говорю же – страшнее ведьмы. Я не преувеличиваю.
– Ну, хорошо. А вот этот Тепляков? Каково его состояние на данный момент?
Они перешли к другим пациентам. Серафим Петрович для виду задал еще несколько вопросов о разных больных, еле выслушивая ответы и едва сдерживаясь, чтобы не вытолкать заместителя. Ему нужно было остаться наедине со своими мыслями. Наконец, Тихон Алексеевич ушел.
Встреча
Волынский долго сидел, уставившись в одну точку. Потом помассировал виски пальцами.
«Ты не виноват в том, что они с ней сделали. Ты не можешь ничего изменить в этом мерзком и уродливом мире – или уйти из жизни, или остаться, другого не дано. И первое – это слабость. Но если выбрать второе, то тогда нужно, сколько есть сил, исправлять то, что случилось не по твоей вине…»
Лицо его исказила гримаса страдания. Потом он поднялся и, пролистав страницы ее дела, вышел из кабинета и прошел в палату, где лежала Акимова.
Он ждал чего-то подобного по описанию Тихона Алексеевича и записям в истории болезни, но то, что он увидел, поразило его гораздо сильнее, чем он мог себе представить. Ольга со спутанными волосами сидела на кровати в застиранном больничном халате, правда, более грязном, чем у других, – и неподвижным взглядом смотрела в стену. Пахло от нее нечистым телом больного человека.
Вчера они не заглядывали в эту палату, поэтому пациенты, увидев незнакомого врача, насторожились. Ходячие даже предпочли отойти подальше. Все молчали, за исключением тетки, кровать которой была рядом с кроватью Ольги.
– Она уже давно вот так, без движения, – охотно просветила она врача. – Раньше-то хоть чуть-чуть двигалась и что-то говорила.
Серафим Иванович нагнулся к Ольге и коснулся ее руки. Никакой реакции на это не последовало – ни один мускул не дрогнул на лице женщины, холодная бесчувственная рука не шевельнулась.
– Отведите ее в процедурный кабинет, – распорядился он, выйдя в коридор. Рослая санитарка отправилась за больной.
– Оля, Олюшка, ты слышишь меня? – тихо позвал он, когда они остались одни в холодном, стерильном кабинете. – Ведь это ты жизнь мою спасла. Если бы не ты – точно руки на себя наложил бы. А наша дочка, у нас родилась девочка, представляешь, и это тоже благодаря тебе. Хотя я иногда в порыве слабости думаю, что было бы лучше, если бы меня тогда все-таки перевели в другой лагерь, – смятенно продолжал он. – Любе было бы легче… Но это в минуты слабости, понимаешь? – он схватил и сжал ее руку. – Но на самом деле я и живу только благодаря тебе…
А Оля так же равнодушно молчала, глядя в стену, словно слушая какие-то другие, более интересные голоса. Возникало ощущение, что ее сознание было заключено в плотную оболочку, сквозь которую к ней ничего не поступало из внешнего мира…
– А Петр, а дочка твоя – Олечка? Помнишь их? – пристально вглядываясь в лицо больной, прошептал Серафим Иванович, но и на эти имена женщина не отозвалась вздохом. Она действительно не слышала его.
«Ее психика заглушена препаратами… Сволочи, что же они натворили. Зачем? Ведь она могла принести им пользу, а теперь стала беспомощной куклой. Они не научились управлять ею. И им было проще сломать ее от греха подальше. Отработанный материал… Почему ей не дали пожить обычной человеческой жизнью хоть немного…»
Он сам отвел Ольгу в палату и заботливо усадил на кровать.
– Вы уж постарайтесь вылечить ее, доктор, – попросила соседка, и профессор вздрогнул, будто вспомнил, что он тут не один и надо сдерживать себя.
– А вы хорошо ее знаете? – спросил он женщину.
– Почитай, хорошо, они дочечку мою совсем сгубили, но я теперь всегда буду рядом с ней, буду о ней заботиться. – Она блаженно улыбнулась и кивнула каким-то своим мыслям.
Волынский тяжело вздохнул и вышел из палаты. Добравшись до своего кабинета, он заперся в нем на несколько часов. Уже ближе к концу рабочего дня Волынский вызвал Тихона Алексеевича и отдал ему свои первые распоряжения.