Тайна
Шрифт:
Молчание
Через месяц случилось нечто странное. Волынский находился в палате у Оли со стандартным еженедельным обходом. Она как всегда сидела на кровати, глядя прямо перед собой. Тут он заметил нечто необычное – три дня назад он принес ей букетик ромашек и поставил в стакан на тумбочку, а сейчас стакан был разбит, осколки валялись на полу.
«Черт, опять нянечка недоглядела. Сама Ольга, конечно, не встанет, не поранится, но все равно непорядок…»
Он, чертыхаясь, опустился на колени, чтобы собрать осколки и вдруг спиной почувствовал что-то необычное. Серафим Иванович резко обернулся и взглянул на Ольгу. Нет, показалось, все по-прежнему.
Он поднялся с колен и оторопел. Профессор вдруг понял, что во взгляде Ольги появилось что-то новое – она не только безучастно смотрела перед собой, теперь она видела. Взгляд ее сфокусировался на блестящей шишечке кровати.
Волынский понял, что дело сдвинулось с мертвой точки – появился прогресс. Но первый успех не вскружил ему голову, до излечения было еще очень далеко. Но главное, что Серафим Иванович понял – она небезнадежна. И постепенно, шаг за шагом, он отвоевывал ее разум, с боем отбивал у болезни ее территорию.
Все чаще во взгляде Ольги мелькало осмысленное выражение, он как будто слегка прояснялся. В нем уже можно было уловить слабые проблески чувств. Потом она стала смотреть на него. А вскоре и узнавать: когда он заходил в палату, она слегка поворачивалась к нему. Вскоре он понял, что она слышит его, даже понимает смысл слов.
Но ни речь, ни двигательная активность не восстанавливалась – женщина не могла говорить или взять ручку и написать что-либо. Для ее психики это была еще неподъемная задача.
Волынский стал подолгу сидеть с ней, читать ей книги, рассказывать о новостях своей семейной жизни. О Пете и ее дочке он не упоминал, чтобы лишний раз не травмировать ее. Кто знает, как она отреагирует – вдруг опять замкнется? А ему так не хотелось спугнуть признаки улучшения.
– А знаешь, что сегодня за дата? – как-то спросил Волынский, заходя к Оле и радостно улыбаясь. – У тебя день рождения!
И он поставил перед Ольгой маленький кремовый торт, в который было воткнуто несколько горящих свечей.
Взглянув на торт, она как-то нервно и шумно вздохнула. Волынский с тревогой вгляделся в ее лицо, но ничего подозрительного не заметил.
– Ладно, сейчас организуем чаепитие.
Он сходил за чашками и блюдцами и отослал сиделку с каким-то поручением. Потом он попытался покормить Ольгу с ложки. Но, съев пару кусочков, она вдруг чуть мотнула головой.
– Ну ладно, как хочешь, – нарочито бодро произнес профессор, хотя на душе у него скребли кошки. – Может, ты не любишь такой крем? А мне нравится.
– Он скоро умрет, – раздался в комнате хриплый, какой-то замогильный голос. У Волынского от ужаса зашевелились волосы на голове, он неловко задел чашку с горячим чаем, и она упала на пол. Но он даже не заметил этого, настолько был изумлен.
– Кто умрет, Оленька? – спросил он и похолодел. Он понял, кого она имеет в виду. В эти мартовские дни ходили упорные слухи о болезни…
– Сталин, – так же безжизненно продолжала Ольга. – А сразу после этого твою больницу закроют, – продолжала Ольга, – всех тут разгонят. Жизнь сильно изменится. Тому, кто придет на смену Сталину, наука будет неинтересна. Этого человека интересует кукуруза.
– Ты можешь говорить? – воскликнул в изумлении Волынский и тут же подумал, что она бредит. – Какая кукуруза?..
Но Ольга уже снова плотно сомкнула губы.
– Я прошу тебя! Скажи еще хоть слово! Пожалуйста! Я так долго бился над твоей болезнью. Ты хочешь услышать про твою дочку? Неужели не хочешь? А про Петю? Скажи хоть что-нибудь, я умоляю!
Но он уже знал, что она, хоть и слышит его и понимает, о чем он говорит, но больше ничего не скажет.
Радость, что он, по сути, одержал победу над ее болезнью, что ему удалось невозможное, была омрачена тем, что Ольга после своего пророчества опять замолкла и, судя по всему, надолго. Кроме него, никто не слышал, как она говорила, и если бы у него в ушах до сих пор не звучал ее нездешний, но разумный голос, произносивший страшные и странные слова, он сам бы засомневался.
Волынский никому не сказал, что ей стало лучше, – какой толк? Решат еще, чего доброго, что он сам свихнулся. А если поверят – то для Ольги может быть и хуже. Мало ли, еще захотят проделать над ней какой-нибудь очередной эксперимент…
«Да, праздновать преждевременно…» – думал он с тревогой.
Понять причину ее молчания Волынский не мог, как ни силился. Физиологически она могла говорить, но почему-то не хотела. Или ее психика все же не до конца оправилась от болезни и мотивация к общению еще слишком слаба? А может, она уже все может, но дико напугана и боится, что ее опять будут колоть страшными лекарствами – такими, которые вынимают из человека всю душу, выкручивают его наизнанку, сводят с ума… Какое-то запредельное торможение…
Начало марта было на удивление холодным, словно зима не собиралась сдавать свой пост. А этот день выдался пасмурным, сырым – небо заволокло серыми тучами.
Волынский с дочкой вернулись домой – они гуляли в парке.
– Будем обедать? – спросил он у жены, заглянув на кухню.
Люба, ссутулившись, стояла у окна и даже не повернулась, что-то тихо бормотало радио.
– Что случилось? – спросил он.
Она повернулась, бледная и испуганная. Такого растерянного выражения на ее лице он не видел никогда.
– Что? – одними губами спросил он.
– Сталин умер, – так же беззвучно ответила она.
Волынский ошарашенно смотрел на жену, потом прошептал:
– Как она и сказала.
Хотя он понял, о чем говорила Ольга, но до конца он ей не верил – слишком фантастическим и страшным казалось ее предсказание. Да и кто мог знать, что стало с ее непонятным, таинственным даром после пережитого: может ли она отличить фантазию или желаемое от тех настоящих видений, которые посещали ее раньше.