Тайная история Леонардо да Винчи

Данн Джек

Хотя руки Леонардо и были грязны, он сочинял письмо. Он писал на первом попавшемся под руку листке, рядом с заметками для создания камеры-обскуры и набросками частей глаза животных и птиц; писал быстро, зеркальным шрифтом, как все свои черновики. Он обратится с просьбой к Бернардо ди Симоне Кортигьяни, другу своего отца. Бернардо — глава гильдии ткачей, лицо важное, к тому же он всегда любил Леонардо и сочувствовал его положению.

Быть может, Пьеро да Винчи еще не успел настроить его против Леонардо.

Пьеро в гневе и унижении отвернулся

от сына. Леонардо писал отцу — безуспешно; он даже пришел в отцовский дом — для того лишь, чтобы получить от ворот поворот.

«Вам известно, сударь, — писал Леонардо, — и я говорил Вам об этом прежде, что нет никого, кто бы принял мою сторону. И мне не остается ничего, кроме как думать, что если того, что зовется любовью, не существует, — что тогда вообще осталось от жизни? Друг мой!» Леонардо остановился, потом в раздумье округлил последние слова завитками. Выругался, оторвал исписанный кусок от листка и смял в кулаке.

Он писал всем, кому мог, прося о помощи. Написал даже дяде в Пистойю, надеясь, что тот сумеет смягчить отца.

Франческо не смог ничего сделать.

С тем же успехом Леонардо мог быть мертвецом или бесплотным призраком. Правду сказать, он и чувствовал себя призраком: во всем доме не пустовала лишь одна его студия. Андреа вывез-таки учеников и семью в деревню после того, как от чумы умерло семейство на их улице. Сандро и Мирандола отправились с Лоренцо пережидать жару и поветрие в Карреджи. А Никколо Леонардо отослал назад к Тосканелли, ибо как мог обвиненный в педерастии оставаться мастером юного ученика?

— Джиневра, — вырвалось у Леонардо.

Это был стон чуть громче шепота. Он поставил локти на стол и закрыл лицо крупными, но изящными, почти женскими ладонями.

Она уехала с отцом в загородный дом на следующий день после осуждения Леонардо. Он молился, чтобы она оставалась верной ему, чтобы не позволила Николини…

Она любит его, это точно. На это он может положиться. Он должен бы выбранить себя за то, что сомневается в ней.

Но он потерял ее — бесповоротно. Он знал это, ощущал как пустоту, холодную и темную пустоту внутри себя.

Сейчас он не удивился бы, перейди эта болезнь души в чуму. Так было бы лучше всего. Он воображал, как набухают бубоны у него под мышками, видел свою смерть. В голове его возник образ: Дева-Чума, жуткий близнец нежной богини Флоры. Вместо гирлянд и венков — капли яда, разбрызганные по полям и улицам.

Леонардо набросал ее и сделал подпись, чтобы обдумать впоследствии.

Потом встал, наклонился через стол и половником вынул из миски кипятившиеся в яичных белках глазные яблоки. Выключил горелки и разложил перед собой глаза, твердые, как сваренные вкрутую яйца. Из набора анатомических инструментов он выбрал скальпель и, отодвинув записную книжку, начал резать глаза поперек, стараясь, чтобы ни одна капля не вытекла изнутри. Словно охваченный безумием, он лихорадочно препарировал и делал заметки на покрытых засохшей кровью листах.

«Невозможно, чтобы глаз производил

из себя зримые лучи, зримую силу», — записал он и тут же ощутил, как горит его лицо при воспоминании о ненавидящем, обвиняющем взгляде отца, который прожигал его шею.

И он нацарапал сбоку от диаграммы, которую срисовал из трудов Роджера Бэкона: «И даже будь глаз создан из тысячи миров, не мог бы он уберечь себя от уничтожения в миг создания этой силы, этого излучения; а если это излучение передается по воздуху, как запахи, то ветер мог бы подхватывать его и, как запахи, переносить в другие места».

Платон, Евклид, Витрувий и даже Роджер Бэкон ошибались.

Глаз не может испускать лучи.

Отец не мог жечь его взглядом…

Леонардо препарировал глаза, и по мере того, как стол под его руками становился скользким от крови и сукровицы, ярость его понемногу унималась. Он разговаривал сам с собой, работая и делая заметки. Особенно его интересовала «чечевица» глаза: «Природа создала поверхность зрачка выпуклой, дабы предметы могли запечатлевать образы свои под большими углами, что было бы невозможно, будь глаз плоским».

Но когда он устал и все свиные и бычьи глаза растеклись по столу, мысли его обратились к философии или, скорее, к самому себе, и он записал: «…Кто потеряет глаза свои, тот оставляет душу в мрачной тюрьме, где теряется всякая надежда снова увидеть солнце, свет всего мира».

Джиневра…

В дверь громко постучали.

— Мастер Леонардо! — прокричал гулкий мужеподобный голос Смеральды, старейшей из служанок Андреа, которая отказалась оставить мастерскую и уехать с хозяином.

— Я же просил не тревожить меня, Смеральда. Я не голоден.

— Я и не спрашиваю, голодны вы или нет, — дерзко заявила она, распахивая дверь. — Мне и дела до этого нет, так-то!

Дородная, в грубом платье и чепце, она была с ног до головы увешана амулетами и ладанками с ароматическими шариками. Она носила кость из головы лягушки, скорлупу лесного ореха, наполненную ртутью, язык ядовитой змеи, пахла смолой, гвоздикой и табаком — все это были верные средства защиты от чумы и прочих несчастий. Кроме того, она ежедневно записывала на бумажках определенные молитвы, потом складывала эти бумажки всемеро и съедала на пустой желудок. После этого она могла не бояться ни чумы, ни взрывного характера Леонардо. Но, увидев, что Леонардо снова занимался препарированием, она быстро перекрестилась семь раз, сморщилась и, пробормотав защитное заклинание, сказала:

— Ну и воняет здесь! По мне, так вы просто хотите впустить сюда Черную Смерть.

— Смеральда, в чем дело?

Она поднесла ко рту ароматический шарик.

— Вас там спрашивают.

— Кто?

Смеральда пожала плечами.

— Дама?

Снова пожатие плеч.

— Ты ведь наверняка знаешь, кто это!

— Вы примете гостя?

— Это Сандро? Пико делла Мирандола?

Смеральда, моргая, смотрела на него.

Леонардо нетерпеливо выругался.