Тайная история Леонардо да Винчи
Шрифт:
Но Сандро на миг задержался, словно ему невыносимо было видеть то, что сейчас произойдет.
Во всех окнах палаццо стояло по свече и оливковой ветви, окруженной гладиолусами. Гладиолус символизировал святость Девы, как то описывалось в апокрифическом Евангелии от Иоанна; оливковая ветвь была символом земного счастья. Вместе они объявляли миру о свершившемся бракосочетании.
Джиневра стала женой Николини! Леонардо был вне себя от гнева и горя.
Он заколотил в дверь, но она не открылась.
— Сообщите мессеру Америго де Бенчи и его дочери мадонне Джиневре, что их друг Леонардо просит принять его.
Прошло немного времени, и слуга, возвратившись на свой пост, сказал:
— Простите, маэстро Леонардо, но они нездоровы. Хозяин передает вам свои поздравления и сожаления, потому что он хотел бы видеть вас, но…
— Нездоровы?! — Леонардо побагровел от ярости и унижения. — Нездоровы! А ну открывай, старый пердун!
И он снова заколотил по обитой панелями двери, а потом кинулся на нее плечом, как таран.
— Леонардо, хватит! — крикнул Сандро, пытаясь успокоить друга, но Леонардо в бешенстве оттолкнул его. — Это бесполезно, — продолжал Сандро, — ты не сможешь проломить дверь, да и я не смогу. Ну же, дружище, успокойся. Там никого нет, никто тебя не слышит.
Но Леонардо не трогало ничто.
Он звал Джиневру, ревел и чувствовал, что снова скатывается в кошмар минувших месяцев. По рукам и всему телу струился холодный пот, лицо горело, но он был в блаженном далеке от всего: улицы, шума, собственных криков… Это был сон, и спящим был он сам.
— Джиневра! Джиневра!
Сандро вновь попытался остановить Леонардо, но тот стряхнул его, как пушинку.
На улице сама собой образовалась толпа. Чернь, возбуждавшаяся с опасной легкостью, шумела и свистела.
— Да впустите вы его! — крикнул кто-то.
— Правильно! — поддержал другой.
— Открой дверь, гражданин, не то, как Бог свят, мы поможем выломать ее!
Отдавшись скорби и гневу, Леонардо кипел, бранился, угрожал.
— Зачем ты сделала это? — кричал он.
Его теперь не трогали ни его честь, ни унижение, которому он подвергал себя. Гордости и самообладания как не бывало. Как могло случиться, что Джиневра и Николини повергли его ниц какими-то сухими оливковыми ветками?
Это было редкостное зрелище. Леонардо был великолепен. Леонардо обезумел, сорвался с цепи. Душа его была отравлена, но не фантомом Сандро, не видением совершенной любви.
Он был одержим собственной яростью. Потерей. Ибо он потерял всех, кого любил: мать, отца и, наконец, Джиневру.
Это было почти облегчением.
Дверь открылась, и толпа одобрительно зашумела.
В дверном проеме стоял Америго де Бенчи. Высокий и некогда крепкий,
— Входи, Леонардо. Я скучал по тебе.
Он кивнул Сандро и Никколо, но не пригласил их войти.
Толпа удовлетворенно поворчала и стала расходиться, когда Леонардо вошел в палаццо де Бенчи.
Леонардо поклонился отцу Джиневры и извинился. Вместо ответа Америго де Бенчи взял его за руку и повел через огражденный колоннами дворик и обитые латунью двери в сводчатую гостиную.
— Садись, — сказал Америго, указывая на кресло перед игорным столиком.
Но Леонардо был захвачен портретом, что висел над столешницей красного дерева, — тем самым, что он и Симонетта писали с Джиневры. Однако сейчас его поразило, что он изобразил ее холодной, словно ее теплая плоть была камнем. Она смотрела на него через комнату из своей рамы, и глаза ее были холодны, как морская пена, — сияющий ангел, окруженный можжевеловой тьмой.
— Да, ты и мессер Гаддиано прекрасно изобразили ее, — продолжал Америго. — Джиневра мне все рассказала.
Старик был печален и отчасти взволнован. Он присел рядом с Леонардо. Вошел слуга и налил им вина.
Леонардо смотрел на шахматную доску, на ряды красных и черных фигур: рыцари, епископы, ладьи, пешки, короли и королевы.
— С меня сняли все обвинения, — сказал он.
— Я и не ждал иного.
— Тогда почему на окнах эти ветви? — Леонардо наконец взглянул на отца Джиневры. — Ты говоришь, что Джиневра все тебе рассказала. Разве она не поведала о своих чувствах ко мне, о том, что мы хотели пожениться?
— Поведала, Леонардо.
— Тогда что же случилось?
— Леонардо, ради бога! Тебя же обвинили в содомии…
— Ты лицемер.
— И к тому же ты бастард, Леонардо, — мягко, без злобы сказал Америго. — И твой отец, и ты сам — мои друзья. Но моя дочь… Наш род — очень древний. Есть некоторые области жизни, закрытые для тебя.
— Так это потому, что меня не приняли в университет?
— Леонардо…
— Я должен видеть Джиневру. Не могу поверить, что она добровольно сунула шею в такую петлю.
— Это невозможно, — сказал Америго. — Дело сделано. Она замужняя женщина.
— Брак может быть отменен, — сказал Леонардо. — И он будет отменен.
— Не может и не будет, — сказал Николини; он стоял в начале лестницы из двух пролетов, что вела в комнату за спиной Леонардо.
Леонардо вскочил, рывком повернулся к Николини. Он дрожал, вспоминая образ, столь часто проносившийся в его мозгу: Джиневра бьется под Николини, не в силах сопротивляться, когда он, навалившись всем весом, входит в нее.