Тайная история Леонардо да Винчи
Шрифт:
Леонардо покачнулся. Что-то резко, звонко лопнуло в нем, будто оборвалась струна лютни; и даже падая, он видел лицо Джиневры.
То был камень.
Все, что видел он, окаменело. А потом, словно его мысли обратились на что-то иное, на какой-то другой предмет, все исчезло…
Во тьме, что предшествует воспоминаниям.
Глава 13
МАРДЗОККО
Когда львица защищает дитя свое от руки охотника, дабы не испугаться копий, она до конца держит глаза свои опущенными к земле,
Расставаясь с тобой, я оставил тебе свое сердце.
Близился конец недели, а лицо Леонардо по-прежнему представляло собой один большой багрово-желтый синяк. Удар разорвал кожу, и врач сказал, что шрам останется с ним до конца его дней — как будто таинственная мистическая печать запечатлелась на лице да Винчи.
Очистив рану вином, лекарь стянул и зашил ее края: он не придерживался модной тогда идеи, что природа, мол, сама зарастит рану, выделяя какие-то клейкие соки. Он настаивал, чтобы окна оставались закрытыми, и строго-настрого запретил слугам Америго де Бенчи есть лук, чтобы не загрязнять воздух. Он прописал Леонардо примочки против головных болей — льняные, сильно пахнущие, пропитанные смесью корня пиона с розовым маслом — и время от времени возвращался, чтобы проверить и сменить повязки. Рана в спине Леонардо была неопасной. Хотя клинок слуги Николини проник глубоко, жизненно важных органов он не задел.
Леонардо лечили в палаццо де Бенчи.
Но Джиневра переехала жить к Николини.
Леонардо лихорадило, спина горела, словно он лежал на раскаленных кочергах. В бреду ему являлись Сандро и Никколо, но, странное дело, не Джиневра. Она ушла из его мыслей — словно покинула собор его памяти ради дворца Николини. Леонардо видел во сне свою смерть и свое воскрешение. Он беседовал с Богородицей и пил с Христом… Он стал свободен от мира, болезней и боли, любви и забот, от пылающего своего сердца.
Еще ему грезилось, что он идет через залы своего собора памяти, но они пусты и темны, все, кроме одной сводчатой комнатки, озаренной пламенем свечей. И в этой комнатке стоит гроб, его собственный гроб, и в нем лежит он сам — мертвый, разложившийся в сырую вязкую гниль; но его не оставляло леденящее ощущение, что он восстал из мертвых, как Христос, но оказался пуст, как зимняя тыква. Ему мнилось, что он плывет в белоснежном море, где волнами были льняные простыни, а поверхностью — набитый пером тюфяк.
Он очнулся внезапно, задыхаясь и колотя руками воздух, словно и впрямь тонул. Было темно. Лампа горела, как роковой глаз, и источала маслянистый запах, что смешивался с болезненным запахом его тела. В настенном канделябре горела одинокая свеча, освещая тяжелые драпировки.
Америго де Бенчи стоял у массивной, о четырех столбах, кровати и был бледен как призрак. У него было мягкое, однако породистое лицо с благородными чертами, доведенными до совершенства в Джиневре: тяжелые веки, полные губы, вьющиеся волосы, длинный, слегка приплюснутый нос. Вздохнув с облегчением, он сказал:
— Благодарю
— Пить, — сдавленно попросил Леонардо.
Америго налил ему воды из кувшина, стоявшего на полке рядом с умывальным тазом.
— Ты вспотел — значит, поправишься. Так сказал доктор.
— Давно я здесь? — спросил Леонардо, напившись.
— Больше двух недель. — Америго забрал у него стакан. — Я позову твоих друзей, Боттичелли и юного Макиавелли, они обедают в кухне. Пока ты был в лихорадке, они не отходили от постели.
— Буду очень тебе благодарен, если ты их поскорее позовешь, потому что я не хочу оставаться здесь, — прошептал Леонардо.
Он попытался встать, но у него от слабости тут же закружилась голова.
— Ты был очень болен. Мы так тревожились о тебе, Леонардо. — Америго все еще стоял над ним, явно не желая уходить. — О тебе справлялся отец.
— Он был здесь?
— Нет… его вызвали в Пизу по делам тамошнего подесты. Скоро его ждут назад.
Леонардо промолчал.
— Леонардо… во всем виноват я один.
— Перестань, Америго. Не может быть одного виноватого во всем.
— Но я не хочу, чтобы ты винил Джиневру. Она просила меня выдать ее за тебя, а не за Николини.
— Она могла и отказаться.
— Я ее отец.
Измученный, Леонардо отвернулся. Только тогда Америго сказал:
— Нет, Леонардо. Боюсь, у нее не было выбора.
Леонардо смотрелся в таз с водой, стоящий у постели: шрам на лице все еще оставался алым рубцом, печатью его глупости. Он слышал приглушенные удары резца и молотка: в мастерской Верроккьо кипела работа. Франческо, старший подмастерье, держал учеников в ежовых рукавицах, да и сам Андреа каждый час бурей налетал на нерадивых. Казалось, он вообще не спит. Сделать надо было слишком многое: просроченных заказов у Андреа было не меньше, чем неоплаченных счетов. Усталый, покрытый пылью, он больше походил на каменотеса, чем на хозяина большой мастерской.
А следующие дни обещали быть еще более напряженными. Андреа взял трех новых учеников и еще один заказ от Лоренцо на терракотовый рельеф Воскресения Христова.
Никколо, конечно, объявил, что новые ученики совершенно бесталанны.
— От них даже кошкам нет спасения, — сетовал он Леонардо. — Они поймали Бьянку — маленькую серую киску — и сбросили ее в лестничный пролет.
— Кошка пострадала?
— Нет, но такие глупости неуместны.
Леонардо взболтал воду в тазу и помахал в воздухе мокрыми руками. Смотреть на себя ему больше не хотелось. Поднимать руки было все еще трудно, выпрямляться тоже — болела раненая спина.
— Никко, чем ты так недоволен? Они еще мальчишки, и я уверен, что синьор Франческо скоро отыщет занятие их пустым рукам.
Никколо пожал плечами.
— Ты боишься, что тебя отошлют назад, потому что взяли их.
— Это три лишних рта, которые надо кормить.
— Маэстро Тосканелли посылает Андреа куда больше, чем стоят твои стол и кров. Уверяю тебя, ты в безопасности.
— В этот раз ты пострадал куда хуже, чем когда свалился с неба, — заметил Никколо.