Тайная любовь моя
Шрифт:
Мы с братьями с детства побаивались дядю Колю. Он был суровым неразговорчивым человеком и любил, мне кажется, только железо и хорошую работу по обработке этого самого железа. Людей он ценил лишь по их отношению к предмету его обожания – железу.
– Основам – в школе. На уроках труда. А особенностям – в кружке авиамоделистов при Дворце Пионеров, – ответил, пряча оружие. Кажется, пронесло.
– Хорошая школа, – снова похвалил дядя Коля, но уже явно не меня, – А что на подоконнике нацарапал? – взглянул он, – Хорошо, не ругательство. Возьми у меня кисть и краску. Закрась без шпаклевки. Пусть останется. Сделана от души.
Два года назад эта надпись, вырезанная осенью шестьдесят первого года, еще была. А сейчас от нее осталась лишь буква “Н”. И нет на свете моей любимой Людочки. Вот уже больше шести лет. Смерть поглотила все.
Нет больше глаз, отражавших Вселенную.
Жизнь твоя – чудо неповторимое –
Вмиг промелькнула, неудержимая,
В вечную память, в твой образ нетленный.
Так ли это? “Нет! Нет! Нет!” – кричит страдающая душа. Людочка – это наша любовь навсегда. Людочка – это моя невеста навсегда. Живи, любимая. Живи в моей памяти и в моих мыслях. Живи, пока я жив.
– Ты где там застрял, сынок? – отвлек от воспоминаний отец, – Мы тебя заждались.
И я, наконец, прошел через кухню тети Дуси и проходную кухню Абрамовых в нашу кухню-прихожую.
Здесь ничего не изменилось за два года. А дальше? Дальше ощущение жилого помещения исчезло. Нет. Письменный стол отца, сделанный еще немецкими пленными, на месте, но в каком виде. Около него два немецких стула. И это вся обстановка комнаты.
В большой комнате стоит наш разваленный старенький диван. Года два-три я спал на этом диване, когда он был совсем новым. А вот и никелированная кровать с панцирной сеткой. Сколько же ей лет? Трудно сказать, но я помню ее еще по лагерю. А над кроватью на стене висит все тот же старинный репродуктор военной поры. Как ни странно, он еще работает. Оттуда несется бодренькая музыка.
Я подошел к окошку в маленькой комнате и взглянул на вход в общежитие “Гигант”. Сердце, как всегда, екнуло. Там без изменений, лишь деревья подросли, да не стало клумб и лужаек напротив здания. Все пространство безжалостно вытоптано стадами бесконечной череды студентов, снующих туда-сюда, не разбирая дорог.
Больше смотреть не на что. Нужен хороший ремонт. Сказал об этом Саньке с Тамарой. Восприняли без энтузиазма. Похоже, эта квартира больше не интересует никого. Странно.
Уже на выходе встретили Моисея Марковича – брата нашего соседа Михаила Марковича. Оба брата преподавали математику в автодорожном институте. В мои юные годы Михаил Маркович был палочкой-выручалочкой. Едва возникал дефицит времени, тут же подключал его к решению задачки, которая не выходила сходу. Я уносился к моим моделям или на тренировку, а когда возвращался, готовое решение уже лежало на нашем с отцом письменном столе, и тогда бежал благодарить профессора. Он лишь смеялся.
– Да ты сам такую задачку в два счета решишь. У тебя математический склад ума и еврейская голова. Я-то вижу, – частенько говорил он.
– Михаил Маркович, если бы у меня были эти самые два счета. А то только один. Подумать чуть-чуть – времени не хватает, – оправдывался перед ним.
– Ты прав. В молодости времени всегда не хватает, – грустно вздыхал он.
Я застал его пожилым человеком. Он умер, когда я еще учился в школе. Но он был первым уважаемым мной ученым человеком, кто сообщил мне о каких-то там способностях. Вторым стал наш математик Яков Яковлевич – “Я в квадрате”, как его называли в школе. Это его своевременное признание спасло меня в период глубокой депрессии, которую переживал осенью шестьдесят первого года – в выпускном десятом классе. Именно он вытащил меня из трясины уныния, в которую погружался все глубже и глубже.
Нет уже и Нины Васильевны – жены Михаила Марковича. То была удивительная женщина, но, увы, плохая хозяйка. Ее можно было слушать часами. Ее познания о мире театра и кино были энциклопедическими. Увы, единственными личными достижениями стали дочь Вера и сын Марик. В них она вложила всю свою душу и нерастраченную энергию. Конечно же, кое-что перепадало и Михаилу Марковичу.
Моисей Маркович часто навещал семью брата. Особенно, когда Михаил Маркович отошел от дел. Моисей Маркович подхватил эстафету из рук брата – стал профессором, заведующим кафедрой. К нему я обращался гораздо реже – лишь, когда действительно требовалась профессиональная консультация. Но это уже было в период моей математической подготовки в университете.
Мы вышли в наш дворик. Он вроде бы остался все тем же, то есть, очерченным теми же зданиями и сооружениями. Увы, это уже не тот двор детства, который мне снится. Наш каштан стал еще солидней. Но величавые гигантские тополя, засыпавшие пухом весь двор, уже лишены своей мощной кроны. Безжалостно кастрированные, они превратились в уродливых карликов – в приземистые толстые столбы, покрытые небольшими шапочками неправдоподобно крупных листьев.
А собственно двор. Теперь это лишь территория. Нет клумб, нет газонов. Нет столов с лавочками и вечными доминошниками. Все утрамбовано, голо, мертво.
– Азохен вей, Майор, – раздался знакомый голосок бабушки Кукли. Боже мой! Она еще жива! Сколько же ей лет – этой бодренькой старушонке, часто отбиравшей наш мяч, едва он отлетал в сторону ее палисадника? Мне кажется, не меньше ста.
– Азохен вей, бабушка Кукля. Здравствуйте, дядя Майор, – поприветствовал соседку и ее зятя, удивительное имя которого в детстве принял за звание, и долго думал, что тот служит в армии или, скорее всего, в милиции, потому что совсем не ходит в военной форме.
– Толик?! – мгновенно узнала она меня, – Как ты вырос! Ты не уехал в Китай? Как там, в Китае? – забросала она вопросами.
Почему она решила, что я должен уехать в Китай, не знаю. Но всякий раз, когда приходил в увольнение из казармы, или позже приезжал в очередной отпуск, она непременно расспрашивала о моих делах в Китае. Старость не радость. Я обнял ее и утешил:
– В Китае хорошо!
Она удовлетворенно закивала головой.
Общество вольных литераторов
Как же нам досталось из-за этого самодеятельного “Общества вольных литераторов”, или сокращенно ОВЛ. Нас едва не исключили из комсомола. Даже из школы хотели выгнать. Так и сказали, семь классов кончили, а десять не обязательно. А что потом? Ведь даже на работу с “волчьим билетом”, который нам обещал директор школы Михаил Павлович, могли бы не принять.
Кто же из нас придумал то название, и кто вообще подал идею именоваться обществом, да еще и выпускать подпольный журнал? Теперь не вспомнишь. Мы и так, без всякого общества, уже дружили втроем: Витька Савич, Костя Завьялов и я. И общий интерес был вполне определенным – мы считались одной из лучших “футбольных” команд. Играли, правда, на переменках на узенькой площадке между учительским столом и классной доской “мячом”, скрученным из тряпки, которой стирали с той самой доски. Но, зато как играли!