Тайная любовь моя
Шрифт:
– А як же, – ответил ей по-украински.
– Та вы що, ляхи скажэнни? – спросила она, пристально присматриваясь к нам, – Йды но сюды, хлопче, – обратилась она ко мне, не дождавшись ответа. Мы спустились к ней втроем. А она очень внимательно вглядывалась то в меня, то в Толика Фрица. Мы не знали, что подумать.
– Я живу вон в том доме. Пойдемте ко мне, мальчики. Я вас чаем с конфетами угощу. Заодно познакомимся, – предложила странная дама.
Взрослая тетя захотела с нами познакомиться. Это было удивительно. Но, кто же откажется от чая с конфетами осенью пятьдесят первого
Посовещавшись, мы с Толиком все-таки согласились, но Сашку оставили на веранде. Пусть видит, куда пойдем. А конфет пообещали принести.
И вот мы в просторной, почти пустой и очень светлой комнате. Свет шел не только из огромных окон, но и откуда-то сверху. Посреди помещения стояло странное сооружение. А когда женщина сняла с него покрывало, увидели гигантскую картину. На ней был изображен товарищ Сталин. Он сидел за большим письменным столом, а вокруг него в разных позах расположились дети. Некоторые выглядели, как живые, а другие лишь намечены углем.
Пока разглядывали картину, женщина принесла чай и коробку шоколадных конфет. Таких мы еще не видели. В лагере меня угощали шоколадом пленные немецкие летчики, но тот был в плитках. Уже здесь мама иногда покупала нам конфеты-подушечки. А это было нечто особенное. Я скромно взял две конфетки – для себя и для Сашки.
Толик, глядя на меня, тоже взял две. Но оказалось, они быстро тают в руках. Женщина рассмеялась.
– Не стесняйтесь, мальчики. Берите, сколько хотите, но по одной. А что останется, возьмете с собой, прямо в коробке. Ну, так кто тут из вас поляк? – спросила она. Мы молчали, – А почему поете по-польски?
Мы продолжали смущенно молчать. А женщина не унималась.
– Какие слова понимаете, кроме русских, украинских и польских?
– Ихь фэрштэе унд шпрэхе дойч, – ответил ей по-немецки.
– Надо же, как здорово! – радостно воскликнула она, – Так ты немец, а не поляк?
– Я не немец и не поляк, – ответил загадочной тете, не понимая, что ее так обрадовало.
– Странно, – неожиданно расстроилась женщина, – Мальчики, вы оба похожи на немецких детей. Я художница. И мне надо нарисовать немецкого пионера. Хорошо, если бы кто-то из вас был настоящим немцем. Я бы его нарисовала на этой картине рядом с товарищем Сталиным, – наконец разъяснила свой интерес к нам художница.
– У меня папа настоящий немец. Его звали Адольф. А мама русская, – вдруг тихо сказал Толик Фриц. И я внезапно понял, откуда у него такая обидная кличка.
– Он правду сказал, тетя, – поддержал я товарища, хотя и догадался, кого она будет рисовать рядом с вождем, – Его потому все Фрицем зовут.
– Правда? – снова обрадовалась художница. Толик лишь кивнул низко опущенной головой.
А вскоре Фрица переодели в голубую рубашку и даже повязали красный галстук, хотя он и не был пионером. Его посадили рядом с картиной, и художница начала рисовать. Я впервые увидел, как рисуют картины…
Несколько дней подряд мы приходили к художнице. Каждый раз она угощала нас чаем с шоколадными конфетами. И постепенно на картине рядом с товарищем Сталиным, совсем как живой, возник Толик Фриц в синем галстуке немецкого пионера.
И снова я стою на своем привычном месте. А мимо проходит первая осень моей несчастной любви. Моросит мелкий дождик, и душа плачет из солидарности. Природа тихо умирает вместе с надеждой на счастье быть рядом с любимой. Весь двор засыпан желтыми листьями цвета разлуки. А откуда-то с верхнего этажа дома напротив доносится негромкая душераздирающая песня – чья-то непреходящая боль.
Шпав жувтэ калэндажэ,
Жувтэ калэндажэ шпав…
Что ж, только и остается – сжечь желтый календарь навсегда ушедшей счастливой жизни. А что дальше?.. “Я никогда тебя не забуду, Людочка”, – как заклинание повторяю про себя фразу, с которой плакал в детстве. А сейчас она всплыла в памяти и, похоже, поселилась там навечно, как и бесконечная любовь к моей миленькой подружке, неожиданно ставшей недоступной, чужой.
А вот и она – моя богиня. Легкой походкой она неслышно проплывает над ковровой дорожкой из осенних листьев. Ее гордо поднятая красивая головка так и не качнется в сторону моего приюта, обрекая на вечное одиночество. Она скользнула как легкий ветерок, не возмутив природу, но всколыхнув океан безнадежно любящей души.
Резкий взмах руки и самодельный кинжал глубоко вонзается в древесину подоконника веранды. Вспышка бессильной ярости, обращенная в молнию разящей стали, поглощена рассеченными волокнами мертвой материи. Смерть поглощает все. Чья смерть?
Людочка – это моя жизнь. Людочка – это подарок судьбы, вечную жизнь сулящий. Людочка – это память о первом, еще неизведанном волнении сердца. Людочка – это любовь навсегда. Живи, любимая. Живи радостно и счастливо. А я буду тихо стоять в сторонке, как сейчас, и любоваться твоей неземной красотой, чувствуя каждый твой вздох, каждый удар твоего сердца, словно ты это я – недоступная половинка моей бессмертной души.
“НАВСЕГДА” – это слово я вырезал кинжалом на подоконнике веранды в тот дождливый, но еще теплый осенний вечер.
– Паскудник! – взорвалась тишина воплем дяди Коли Василенко, мужа тети Дуси, – Я красил подоконник, старался, а ты его ножом режешь, – возмущался главный умелец нашей коммуналки.
Неожиданно он крепко взял мою правую руку так, что я ощутил ее, словно в стальных тисках. Не спеша, повернул к себе, поднес почти к лицу и стал с интересом разглядывать кинжал.
– Чья работа? – спросил мастер – лучший слесарь автодорожного института, собравший своими руками несколько автомобилей, установивших мировые рекорды.
– Моя, – опасливо ответил, понимая, что меня уличили не столько в порче подоконника, сколько в более серьезном преступлении – хранении холодного оружия.
Дядя Коля спокойно вынул кинжал из моей руки, обессиленной его мощным "капканом", и продолжил внимательно осматривать мое произведение.
– Хорошая работа, – наконец заключил дядя Коля, возвращая кинжал, – Где научился? – спросил, с интересом разглядывая меня.