Тайны древних руин
Шрифт:
—Какие факты?
—Вы знаете, что такое радиопеленгация?
—Слышал.
—Знаете или только слышали?
—Знаю.
—Ну так вот. Местонахождение работавшей станции совпадает с вашим постом. Это факт?
—Факт.
—И второе. Предположим, что эта станция действительно находилась рядом с вашей. Мы оцепили большой район. Подождали до утра, чтоб в темноте не пропустить лазутчика. Прочесали местность. Результаты прочесывания вы знаете. Это факт?
—Факт.
—Какие выводы следуют из этого?
—Да ясно какие.
—То-то и оно.
—И все-таки
На эту реплику Лученка старший лейтенант ничего не ответил, решив, по-видимому, что если человек не хочет считаться со столь очевидными фактами, то продолжать спорить с ним, а тем более разъяснять ему абсурдность позиции, которой он придерживается, по меньшей мере бесполезно.
На посту, по докладу дежурных сигнальщиков, никаких происшествий не произошло. Севалин продолжал дежурить у радиостанции. По мрачному выражению его лица видно было, что он догадывается о возникшем подозрении. Да и как было не догадаться, если рядом неотлучно находился «дежурный» гость. Когда мы вошли в помещение радиостанции, Валерий, еще надеясь на что-то, произнес:
—Ну вы-то можете сказать!
Не только могли, но и говорили. Но наши доводы повисли в воздухе. Для доказательств нужны факты, их у нас не было. Радиограмма, принятая Севалиным, не может служить серьезным аргументом в его пользу. Скорее наоборот. Но разве скажешь обо всем этом Валерию? Нет. Нам стыдно было смотреть в его глаза, и мы избегали встречи с его взглядом. Отвратительное это состояние не иметь возможности честно и прямо смотреть товарищу в глаза. Ощущение такое, что ты предаешь его, спасая свою шкуру. Валерий смотрит то на Лученка, то на меня, то на Сугако. Звягинцева он в расчет не принимал. Тот, по мнению Севалина, может поступить против совести даже в таком серьезном деле, как это. Но мы— я, Михась и Лефер— как мы можем молчать? Мы же не верим в то, что он предатель. Так почему же мы не сказали об этом старшему лейтенанту? Но мы молчим, боимся встретить его укоряющий взгляд.
—Никак не думал, что вы окажетесь такими,— произнес Севалин. Он понимал, что сейчас он должен сдать вахту и уйти вместе со старшим лейтенантом и его сопровождающими моряками.
—Оружие оставьте на посту,— распорядился старший лейтенант.
—Что же это за полоса невезений. Недаром говорят: одна беда не ходит рядом; пришла беда — отворяй ворота,— говорил вполголоса скорее самому себе Валерий, собирая нехитрые свои пожитки.
Провожая старшего лейтенанта, я спросил его:
—Могу я доложить своему командованию о случившемся?
—Это ваша прямая обязанность. Но пока вы сообщите, ваше командование обо всем уже будет знать.
По телефону я связался с командиром взвода и просил у него разрешения прибыть в штаб дивизиона для доклада о происшествии на посту. Разрешение было получено, и я, немедля, отправился в Севастополь. Как ни странно, в радиовзводе уже знали о случившемся. Веденеев, тот прямо сказал:
—Так что, гадом оказался курсант? Не зря, значит, его турнули из училища.
—Ладно, Олег, где сейчас командир взвода?— я не хотел распространяться на этот счет, а тем более давать какое-либо толкование страшным событиям. Личное убеждение— убеждением, а что окажется в действительности, пока никто сказать с уверенностью не может.
Командир взвода не заставил себя ждать. Он вызвал меня к себе, уточнил подробности происшествия и задумался. Видно, и у Литвина было много забот. Продольные морщины на щеках углубились. Кадык и тот, кажется, стал острее.
—Помполит предупредил, что если появитесь, сразу к нему.
К нему, так к нему. Этого следовало ожидать. Теперь придется давать объяснения не одному помполиту. К моему крайнему удивлению, Павел Петрович встретил меня очень радушно. Встал из-за стола, опрятный, подтянутый, и, приглашая сесть, сказал:
—Я не зря в свое время сравнил ваш пост с гоголевским хутором близ Диканьки. Дела у вас, прямо скажем, чудные. Как вел себя Севалин?
—Ведь я его, товарищ политрук, плохо знаю. Даже причина его исключения из училища...
—Мальчишеская драка,— перебил меня Павел Петрович.— И куда бы еще ни шло, если бы подрались между собою. А то со студентами. Да так, что одного пришлось отправить в больницу. Обыкновенная мальчишеская драка. Из-за какой-то девчонки, тоже, кстати сказать, студентки. Солидарность друзей, видите ли.
Павел Петрович помолчал, побарабанил пальцами по столу, встал и начал ходить по кабинету. Потом остановился и спросил меня:
—Интересно, а как бы вы поступили, будь на месте Севалина? Я имею в виду драку из-за девчонки.
Я пожал плечами, так как просто не знал, что ответить. Драться нехорошо. У меня уже есть на этот счет некоторый опыт. Правда, не из-за девчонки. Но как бы я поступил в конкретной ситуации, сказать трудно.
—Впрочем отвечать не надо,— сказал Павел Петрович.— Однажды я уже видел, как вы поступаете в подобных случаях. Да. Ну а как же все-таки быть с Севалиным?
—Вы знаете, товарищ политрук, что он сказал перед уходом. «Никак не думал, что вы окажетесь такими». Это он нам так сказал. Стыдно было, хоть сквозь землю провались.
—А пытались объяснить?
—По-всякому. Только старшему лейтенанту нужны были факты, и ничего другого. А где их взять? Только я так думаю, что для обвинения нужны прямые, а не косвенные факты. Их же практически нет.
—Пресловутая презумпция виновности и вытекающий из нее вывод о необходимости превентивной изоляции подозреваемого,— вслух рассуждал на своем юридическом языке Павел Петрович.— Это я так про себя. Ну а что думаете обо всем этом лично вы?
—Думал по-всякому и ни до чего не додумался.
—Ну хоть какое-нибудь предположение все-таки возникало?
—Возникало, товарищ политрук, но боюсь об этом даже думать.
—Ну-ну.
—А что если к этому имеет какое-то отношение тайна Хрусталевой?
—Ты что, подозреваешь ее? — перешел на «ты» Павел Петрович.
—Да нет, что вы. Об этом не может быть и речи. Но случайно эти звенья где-то сомкнулись. А где— это загадка. Разрешите, товарищ политрук, поговорить с ней начистоту. Она поймет. Тем более, что при матери обещала когда-нибудь рассказать. Ждать-то больше нельзя. Может, Севалин напрасно в беду попал.