Тайны КремляСталин, Молотов, Берия, Маленков

Жуков Юрий Николаевич

Для Кремля тегеранские договоренности означали нечто большее, нежели появление вполне законных оснований для восстановления своих стратегических границ. Позволяли, и по сути бескровно, приблизить победу. Вывести из войны, если переговоры пройдут успешно, Финляндию и Румынию без продолжения с ними боевых действий. Без неизбежных, в противном случае, новых, непредсказуемых по величине людских потерь.

В силу сложившейся на фронтах ситуации, первым объектом двойного, комбинированного давления — и силового, и дипломатического, оказалась Финляндия. После снятия блокады Ленинграда войска Ленинградского фронта не стали развивать успешное наступление на север, по Карельскому перешейку. Воцарилось затишье и на Карельском фронте, протянувшемся от Ладожского озера до Баренцева моря. Мощь находившихся там двух

группировок — шесть общевойсковых, две воздушных армий, силы Балтийского флота теперь служили фактором возможной угрозы. Как средство для неминуемого, в случае провала дипломатических переговоров, наступления. Вторжения в Финляндию и оккупации ее со всеми проистекавшими последствиями.

Через три недели после снятия блокады Ленинграда, 16 февраля 1944 года, в Стокгольме начались тайные, неофициальные пока переговоры. Посланник СССР в Швеции А. М. Коллонтай изложила прибывшему на встречу с нею Юхо Паасикиви, бывшему министру без портфеля, бывшему посланнику в Москве, советские условия мира. Они, помимо выхода Финляндии из войны, разрыва отношений с Берлином, разоружения и интернирования частей вермахта, выплаты репараций, предусматривали и то, что было согласовано с Черчиллем и Рузвельтом. Восстановление границы 1940 года и отказ от Петсамо, лишавший тем самым Финляндию выхода к Баренцеву морю.

После конфиденциальных переговоров обмен мнениями двух правительств перестал быть тайным. 1 марта те же самые условия перемирия с Финляндией были изложены в заявлении НКИД. А неделю спустя финская сторона столь же открыто дала ответ. Выразила желание «восстановить в самый короткий срок мирные отношения между Финляндией и СССР», но, вместе с тем, продемонстрировала и тяготевший над президентом Рюти, финским правительством синдром декабря 1939 года. Уже ничем не обоснованный их страх оккупации Финляндии, преобразования ее в советскую республику и включение в состав Советского Союза. «Для того, чтобы Финляндия, — говорилось в ответе Хельсинки, — после заключения перемирия могла оставаться нейтральной, необходимо, чтобы на ее территории не находились иностранные войска». Полагая, что только эта проблема требует «более детального обсуждения», вынужденно согласились начать официальные переговоры.

Через день, 10 марта, последовала гневная реакция НКИД: «советские условия перемирия в виде шести пунктов, переданные г-ну Паасикиви, являются минимальными и элементарными, и что лишь при принятии этих условий финским правительством возможны советско-финские переговоры о прекращении военных действий». И хотя в очередном ответе Хельсинки опять проявились опасения некоей «интерпретации» условий перемирия, Кремль настоял на своем. Добился того, что 26 марта в Москву прибыла финская правительственная делегация — министр иностранных дел К. Энкель и Ю. Паасикиви. Однако двухдневные обсуждения, проводившиеся на достаточно высоком уровне — с Молотовым и его заместителем по НКИД В. Г. Деканозовым, не привели к положительным результатам. Чтобы отклонить советские предложения, финская сторона нашла новый повод — опасение, что экономика страны не позволит возместить убытки, причиненные Советскому Союзу.

Обмен заявлениями продолжался еще почти месяц, до 22 апреля, но так и не привел к началу переговоров о перемирии [411] .

Несколько позже, с конца марта, началось комбинированное, военное и дипломатическое, давление на еще одного гитлеровского сателлита — Румынию. Возможность тому представили очередные успехи Красной Армии, вышедшей на реку Прут — на границу 1940 года. Войска 2-го украинского фронта молниеносно освободили Северную Молдавию, заняли заодно и северо-восточные районы собственно Румынии, а 3-го украинского — продвинулись до Днестра. Мощная советская группировка, сосредоточившись на линии Яссы-Кишинев-Тирасполь, выжидала, готовая в любой момент возобновить натиск.

411

Внешняя политика… М, 1947, т. II, с. 89–90, 93, 109–115.

Тем временем, 2 апреля, Молотов провел пресс-конференцию для советских и иностранных журналистов. Проинформировав их о положении, сложившемся на

юго-западе, заметил: «Верховным главнокомандованием Красной Армии дан приказ советским наступающим частям преследовать врага вплоть до его разгрома и капитуляции». Указал, что под врагом имеет в виду, естественно, вермахт и румынские войска. А затем сказал главное, ради чего, собственно, и выступил: «Советское правительство заявляет, что оно не преследует цели приобретения какой-либо части румынской территории или изменения существующего общественного строя Румынии» [412] . Более ясно, определенно сформулировать новую для многих позицию СССР — не революционную, не коминтерновскую, было, пожалуй, трудно. А если еще учесть и то, что бои на этом участке советско-германского фронта приостановились, слова Вячеслава Михайловича следовало воспринимать как завуалированное предложение, адресованное правительству Румынии. Последнему предоставлялся выбор: или немедленный выход из войны, или полный разгром и капитуляция.

412

Там же, с. 105.

Через день, 4 апреля, выступая в палате общин, Уинстон Черчилль как бы мимоходом отметил, что заявление Молотова по Румынии представляет собою «исключительно удовлетворительный пример» сотрудничества союзников [413] . Дал, тем самым, понять не только депутатам парламента, но и Бухаресту — советская позиция отражает мнение и его, Черчилля, и Рузвельта. И все же правительство Антонеску, уже полгода выяснявшее через нейтральные страны условия возможного выхода страны из войны, не откликнулось на сделанное ему предложение.

413

Черчилль У. Указ. соч., т. 3, с. 445.

Нерешительность Бухареста можно было понять. Ведь даже Финляндия, благодаря своему географическому положению надежно изолированная от Германии, все еще не решилась порвать отношения с Берлином. Медлила. А как же следовало действовать правительству Антонеску, чья страна находилась в гораздо худших условиях? Ведь Румынию не только со всех сторон окружали, держали мертвой хваткой, германские сателлиты, но и фактически оккупировал вермахт. В Москве понимали причины нерешительности Бухареста и пока не торопили его. Ограничилось советское руководство лишь одним — уже созданной военной угрозой.

Только 13 мая 1944 года последовало суровое напоминание. На этот раз — от имени уже всех трех великих держав, и не только Финляндии и Румынии, но заодно и Венгрии, Болгарии. «Эти государства, — подчеркивалось в совместном заявлении правительств СССР, Великобритании и США, — все еще могут путем выхода из войны и прекращения своего пагубного сотрудничества с Германией и, путем сопротивления нацистским силам всеми возможными средствами, сократить срок европейской борьбы, уменьшить собственные жертвы, которые они понесут в конечном счете, и содействовать победе союзников… Эти государства должны поэтому решить сейчас, намерены ли они упорствовать в их безнадежной и гибельной политике препятствования неизбежной победе союзников, хотя для них еще есть время внести вклад в эту победу» [414] .

414

Внешняя политика… М., 1947, т. И, с. 132–133.

Так прозвучало последнее предупреждение.

Но какой бы ни оказалась поначалу реакция Финляндии и Румынии на сделанные им предложения, она, собственно, не имела никакого значения. И сами переговоры о выходе этих стран из войны, и принятие ими советских, по сути ультимативных, требований о границах, были неизбежны. Вопрос сводился лишь к тому, когда это произойдет: сейчас или чуть позже, через два-три месяца. Сказать то же самое применительно к Польше, третьему, притом ключевому компоненту будущей системы национальной безопасности СССР в Европе, оказывалось невозможным.