Тайны погибших кораблей (От 'Императрицы Марии' до 'Курска')
Шрифт:
Мы наконец знакомимся окончательно: Ольга Павловна Беркутова, преподаватель химии одной из ленинградских школ. В квартире по-прежнему живет несколько семей, и мы проходим в комнату Беркутовых, отделенную тонкой перегородкой от бывшей комнаты Домерщиковых.
О своей соседке Ольга Петровна рассказывала восторженно:
– Добрейшей души человек... Образованнейшая женщина. Читала романы на французском, английском, немецком... И нас учила, соседских девочек, меня и сестру. Михаила Михайловича мы уже не застали, но она много о нем рассказывала, его фотографиями была увешана вся стена... В молодости Екатерина Николаевна была очень красивой, эффектной дамой. Из очень состоятельной семьи... Конечно, ей пришлось нелегко. Но она никогда не унывала, мы не слышали от
Очень любила собак. В блокаду после смерти мужа отнесла куда-то его именные золотые часы - швейцарский хронометр, отделанный перламутром, обменяла на какую-то еду, чтобы подкармливать собаку. Вот такая она была... Со смертью мужа у нее не осталось никаких родственников. В последние годы, когда болезнь уже подбиралась к ней, она держалась только потому, что надо было прогуливать собаку. Екатерина Николаевна вставала, заваривала кофе, приводила себя в порядок, она, знаете ли, следила за собой до самых последних лет, даже в свои семьдесят два делала себе маникюр! Потом выводила Зорьку, у нее всегда лайки жили, гулять...
– Какие-нибудь бумаги, фотографии остались после нее?
– спросил я с замиранием в голосе.
– У нас почти ничего не осталось... Мебель, у них была красивая мебель карельской березы - старинное бюро, шкаф, трюмо, кровать... Все это сдали в комиссионку. Я взяла себе несколько книг...
– Можно взглянуть?
Беркутова достала с полки три томика карманного формата. Это были прекрасные словари братьев Гарнье - франко-, немецко- и итало-русский, переплетенные в темно-красную кожу с золотым тиснением. Книги источали густой гвоздичный аромат, за корешками таилось целое кладбище иссохших, должно быть, еще в блокаду клопов... На титуле итало-русского словаря я обнаружил каллиграфическую надпись, сделанную пером: "М. Домерщиковъ. Римъ. 26 февр. 11 мар. 1917". Значит, после гибели "Пересвета" старший офицер попал из Порт-Саида в Италию, где и приобрел все эти словари...
Немного. Но все же... Эта мизерная удача обнадеживала. Нет, нет, рукописи не горят! Я на верном пути. Дневники и письма старшего лейтенанта Домерщикова отыщутся и прольют свет на тайну гибели "Пересвета".
Беркутова порылась в пухлой телефонной книжке.
– За Екатериной Николаевной, - пояснила она между делом, - ухаживала одна женщина. Звали ее Тая. Вот она может что-то сказать о судьбе интересующих вас бумаг. Правда, она ничего не слышит, и изъясняться с ней надо записками...
Беркутова лихорадочно листала книжку. Конечно же, Таиного адреса не оказалось...
– Не расстраивайтесь! Я сейчас позвоню сестре. Таня хорошо ее знала.
Сестра Таня смогла отыскать адрес, и я, не теряя минут (время приближалось к десяти вечера), помчался на такси за Черную речку, на Удельный проспект.
Старый двухэтажный домик, послевоенной - "немецкой" - постройки, утопал в ночных сугробах. Мне пришлось довольно долго объяснять через дверь двум одиноким пожилым женщинам, кто я и зачем звоню в столь поздний час. Преодолев опаску, соседки отворили.
Помня, что Тая, Таисия Васильевна, глуха, я показал ей заранее набросанную записку. Она кивнула и повела рассказ о Екатерине Николаевне с той же светлой улыбкой, с какой рассказывала о ней и Беркутова. Они познакомились в 1949 году, когда пятнадцатилетняя Тая, проходя мимо скамейки, на которой сидела Домерщикова, приласкала собачонку, очередную питомицу Екатерины Николаевны. И тут же получила неожиданное приглашение: "Приходи ко мне, девочка. Помогу тебе уроки готовить". Так началась эта долгая (в двадцать семь лет) и верная дружба бывшей петербургской аристократки и дочери кочегарки с экспериментального
– Для меня она была второй матерью. И когда она умерла, я похоронила ее прах в могиле мамы на Северном кладбище.
Таисия Васильевна извлекла из ящика стола свидетельство о смерти. Оно было датировано 9 июня 1976 года.
Судьба этой женщины завершилась с непреложностью революционной логики: дочь действительного статского советника, крупного петербургского финансиста, закончила свой жизненный путь не в фамильном склепе, а в могиле подкатчицы угля из заводской кочегарки. Прах обеих женщин, презрев сословные предрассудки, мирно покоится в одной ячейке колумбария. И знает об этом только Тая, Таисия Васильевна, да еще я. Ведь имя Екатерины Николаевны Домерщиковой не выбито на погребальной плите. Муж ее лег в безымянную могилу, и она разделила с ним эту последнюю превратность судьбы, как делила все прочие невзгоды - ссылку, бездетную жизнь, блокаду... А впрочем, те девять лет, которые они прожили вместе, наверно, были для них самыми счастливыми. Я понял это, разглядывая фотографии, которые отыскала в своем столе Тая. Екатерина Николаевна, окруженная детьми, смотрела в аппарат улыбаясь. То была улыбка грустной мудрости человека, прошедшего сквозь бури и тернии своего века. И какого века...
Таисия Васильевна вывалила на стол ворох фотографий. Но снимков Домерщикова или его соплавателей среди них не оказалось. Я написал в блокноте крупными печатными буквами: "У КОГО МОГЛИ ОСТАТЬСЯ БУМАГИ ДОМЕРЩИКОВА?"
Я ожидал решительного - "Ни у кого" или "Не знаю", но Тая задумалась, потом взяла растрепанную записную книжку...
– После смерти Екатерины Николаевны приходила на ее квартиру какая-то дальняя родственница, кажется двоюродная племянница. Может быть, у нее что-то есть? Звали ее... Как же ее звали? Елена Сергеевна, вот как ее звали. Фамилию не помню. А работала она врачом на "скорой помощи" где-то на Васильевском острове...
В коридоре я видел телефон... С разрешения хозяек набираю "03", прошу телефон станции "Скорой помощи" на Васильевском острове. Мне сообщают номер, и я тут же звоню. Занято.
Вдруг радостный возглас из комнаты:
– Нашла!
Таисия Васильевна отыскала старый - пятизначный еще - телефон отца Елены Сергеевны - Сергея Георгиевича Лебедева. Снова накручиваю диск. Справочная служба по старому номеру дает новый, семизначный. И вот в трубке голос человека, который, как выясняется с первых же слов, может многое рассказать мне и о Екатерине Николаевне, и о Домерщикове. Время близится к полуночи, но я, в азарте погони, напрашиваюсь с визитом. Я боюсь, что ниточка, которая вела меня весь день, оборвется, если я перенесу поиск на завтра. Распрощавшись с Таисией Васильевной и ее соседкой, еду в центр Ленинграда, на бывшую Большую Конюшенную, ныне улицу Желябова. В лабиринте многокамерного двора старинного доходного дома долго разыскиваю квартиру Лебедева. Кляну на чем свет местный ЖЭК: нумерация квартир перепутана, как фишки лото. После "12-й" идет "97-я". Что ни подъезд, то хаотический набор номеров. Темно, безлюдно - спросить не у кого. И тут, о счастье, чиркнув зажигалкой у таблички с перечнем квартирных номеров, замечаю, что номер "31" просто-напросто замазан кистью небрежного маляра...
Взлетаю по "черной лестнице" на третий этаж... Заждавшийся хозяин открывает сразу, не спрашивая, что за поздний гость стучится к нему. Имя Домерщикова, как пароль, открывает нас друг другу, и разговор наш течет откровенно и взволнованно...
Сергей Георгиевич Лебедев, инженер на пенсии, бывший изыскатель автомобильных дорог, являл собой вымирающий тип старого интеллигента: он изъяснялся на правильном русском языке, знал свое родословие, а главное хранил семейный архив, помнил семейные предания.