Тайны тысячелетий
Шрифт:
Такое обилие жилых построек, объяснялось, по-видимому, тем, что в числе особых «царских милостей» Баташеву было дано разрешение иметь «собственный егерский полк — „людей в полторы тысячи“. И вот эта-то дружина, вернее, „опричнина“ и помещалась со своим хозяином за крепостной стеной усадьбы, составляя такую силу, перед которой приходилось трепетать не только всей окрестности, но часто и губернским властям. По архивным данным видно, что „егерей было числом 800, да дворовых людишек — 175 человек, кои в барской усадьбе жительство имели“.
О происхождении баташевских „егерей“ рассказывают такую историю. В числе прочих заводов был у Андрея Родионовича и Верхнеунженский, стоявший в непроходимом месте. В 1788 году Баташев, в связи с тем, что Россия объявила войну Швеции,
За огромным, в два этажа, барским домом находился парк и сад, который еще при жизни Андрея Родионовича получил жуткое название „страшного сада“. Посредине его был устроен „позорный столб“, к которому привязывали провинившегося для наказания плетьми перед лицом всей дворни — наказания, после которого часто убирали уже мертвое тело. У этого же столба по два-три дня морили голодом и жаждой привязанных, как собак, людей, а зимой часами держали босых и в одних рубахах. Здесь же устраивалась „потеха“ — борьба с медведем, на которую выходил любоваться сам барин.
(Справедливости ради, надо все же отметить, что „холопов“ Баташев трогал редко, конечно, при условии абсолютного повиновения не только его слову, но и малейшему „движению бровей“. Колоссальное богатство Баташева делало совершенно лишним и большие поборы с крестьян, и материальное положение его крепостных было значительно лучше, чем у соседних помещиков, „дравших с них три шкуры“.)
Рядом с этим „местом страданий“ в парке воздвигались десятки оранжерей, каменное здание театра, какому позавидовал бы любой губернский город, павильоны и беседки. Одна из них носила название „павильона любви“ и служила местом оргий вельможи и его гостей, которых услаждали дворовые девушки, одетые нимфами, баядерками и богинями Олимпа.
Но не забывал Баташев и своей прирожденной „купецкой“ практичности: вместе с постройкой „хором“ со всеми „причудами“ того времени шла работа по возведению плотин, которыми были запружены речки, образовавшие то самое, существующее и поныне огромное озеро около 30 верст в окружности, и чугунолитейного завода, производимые на котором изделия были, похоже, не хуже, чем у Ивана Баташева. Их-то и можно увидеть сегодня в касимовском музее.
Впрочем, своим заводам Андрей Баташев со временем уделял все меньше внимания, найдя, судя по всему, другие источники обогащения — не только более прибыльные, но и соответствовавшие его натуре феодала-разбойника, любящего во всем дерзость и размах. Но, как бы то ни было, все огромное поместье с заводом и плотиной было закончено меньше, чем через два года, и тут-то и начался период деятельности хозяина „Орлиного гнезда“, который сразу вызвал удивление и страх всей округи и породил массу слухов, не подтвержденных, но и не опровергнутых по сей день.
Как-то вечером несколько сот рабочих были вызваны к „самому“ в громадный зал „хором“. Что им говорил Баташев, не знает никто, известны лишь напутственные слова, сказанные им уже на крыльце: „Коли волю мою будете выполнять усердно, — всем награда на весь ваш век, но ежели кто-нибудь слово проронит, хоть во сне, или попу „на духу“ — то сделаю такое, что покойники в гробах перевернутся!“
На следующий день рабочие были разделены на две партии, одна из которых с наступлением ночи исчезла за чугунными воротами барской усадьбы и вышла из них только через сутки, когда ей на смену туда вошла вторая. Усталые и мрачные входили рабочие со своего „дежурства“, но никто ни о чем не смел их спрашивать — слишком трепетали все перед грозным владыкой. Стало известно только, что каждую ночь с барского двора тянутся целые обозы с землей, которую ссыпают к озеру, а туда ввозят тесаный камень, болты на двери железные — „точно другую усадьбу строить собираются“, хотя вся постройка была уже как будто закончена. Чугунные ворота день и ночь охранялись стражей и ничей любопытный глаз не мог проникнуть за стены усадьбы без воли властелина.
Днем там, в общем-то, все было спокойно, и только с наступлением темноты начиналась кипучая загадочная деятельность, продолжавшаяся почти год. Конечно, и тогда многие в округе догадывались, что „новоиспеченный вельможа“, как крот, под землей „другие хоромы строит“, но где ход в эти таинственные постройки, для чего они делаются — никто не знал. Как только началась эта таинственная ночная жизнь, было отдано строжайшее приказание всем живущим за стенами „феодальной крепости“ — с наступлением темноты запираться в своих помещениях и не сметь отворять ни окна, ни двери до тех пор, пока утром не зазвонит колокол, повешенный над чугунными воротами усадьбы. Только несколько человек „отборных“ опричников целыми ночами стояли в карауле, охраняя тайну своего повелителя.
„Егерская дружина“ Баташева не только рабски повиновалась своему барину, но и действительно проявляла преданность, как бы гордясь безграничной силой и властью своего владыки.
Из архивных книг видно, что на егерей ежедневно отпускалось „из барской экономии“ по нескольку ведер вина, бочонки меда и браги, десятки свиней, баранов и „всякой живности“, а народное предание говорит, что для „ближайших барских услуг“ и „стрелков“ в усадьбе было „море разливанное“. „Барскую службу“ приходилось нести не постоянно, да и то больше ночами, а остальное время все эта шайка только ела, пила, охотилась в окрестных лесах да преследовала своей „любовью“ девушек не только дворовых, но и из ближайших деревень. Никаких жалоб на свою „дружину“ барин не принимал ни от кого — будь жалобщик простой крестьянин или соседний помещик, а, наоборот, всегда готов был встать на защиту своих „молодцев“, которые чувствовали себя под его „властной рукой“ в полной безопасности, какие бы безобразия ни творили.
Только завершив строительство своих „хором“ — как видимых, так и подземных, Баташев привез из Тулы семью — жену с двумя сыновьями. По рассказам людей, знавших ее, эта первая жена тульского купечества была тихая, кроткая женщина, „смиренница“, полная противоположность своему грозному владыке, перед которым она трепетала не менее любого из дворовых. Для нее с детьми была отведена отдельная половина, приставлен целый штат „мамушек да нянюшек“, и после этого барин как бы совсем забыл о существовании жены-купчихи, могущей только „оконфузить“ его перед гостями-вельможами, которые часто целыми неделями безвыездно жили в огромных хоромах новоявленного магната, о сказочных богатствах которого шла молва по всей округе.
В одну из своих частых поездок в Петербург он вступил в масонскую ложу, где состояли членами чуть ли не все аристократы того времени, и благодаря этому завязал знакомство и дружбу с массой влиятельных лиц столицы, которые все чаще стали превозносить ум и щедрость нового вельможи, а некоторые приезжали даже отдохнуть от дел правления государственного в дальнее поместье масона-помещика.
Теперь чугунные ворота не запирались ни днем, ни ночью, и, когда „сам“ был дома, в усадьбе дни и ночи шел нескончаемый праздник, а толпа гостей, начиная со столичных и губернских вельможи и кончая мелкопоместным дворянством, наполняла дом и огромные флигели. Двери были открыты званным и незванным, каждый мог прийти в этот дом, есть, пить и занимать помещение, „по званию ему надлежащее“, сколько кому вздумается. Одним непременным условием для всех было только угождать „самому“, а главное — никогда и ни в чем не сметь ему противоречить. „Купчиха“, как в минуты раздражения презрительно называл жену Баташев, никогда не показывалась гостям, хотя туда часто съезжались окрестные помещики вместе с женами и дочерьми: для них „сама“ была вечно больной, чем и объяснялось ее постоянное отсутствие.