Тайны угрюмых сопок
Шрифт:
Тот же кинулся бежать, устремившись в заросли. Севастьян, обладавший лучшей сноровкой, нежели убийца, не отставал, а, напротив, сокращал расстояние прыжок за прыжком, а догнав, ударил беглеца прикладом в спину. Свалившись, незнакомец пал ниц. Севастьян рванул за плечо и перевернул его навзничь и тут же опешил – пред ним лежал с испуганным и в то же время злобным лицом Заворотнюк.
– Никодим? – удивился и опешил Севастьян. – Что за зверь вселился в тебя? Чего вытворяешь, собаку мою застрелил, хотел убить меня, а стрелял метко, и мальцу понять можно – ох, как же хотел убить, да осечка вышла, не рассмотрел толком, во что целился. Ах ты, гнида! А ну вставай!
Заворотнюк медленно и нехотя поднялся, шумно плевался, шипел с пеной изо рта, бросал взгляды исподлобья, и в них отражались бешенство и ярая озлобленность.
Да, это был уже не тот Заворотнюк, которого знал Севастьян и привыкли видеть селяне, его словно подменили, выглядел теперь совершенно иным человеком, мгновенно облачившимся в шкуру затравленного волка.
– А ну пошли, подлец, поговорим по душам, выложишь мне, каким гневом оброс.
Ружьё, патронташ и нож Заворотнюка Севастьян забрал в целях безопасности, сейчас они могли в руках взбесившегося односельчанина быть крайне опасными.
В зимовье Севастьян накрепко связал Заворотнику верёвкой руки на пояснице, конец же привязал к столбу, подпиравшему потолок, представлявший собой бревенчатый накат из не особо толстой лиственницы. Зажёг свечку, присел к столу и тяжело вздохнул, пристально взглянул в лицо Заворотнюка, тот же отвёл лицо в сторону и молчал. Хотелось крепко ударить эту тварь, но всё же сдержался.
– Так какая тебе шлея на хвост наступила? Чего озверел-то? – спросил Севастьян, продолжая разглядывать отвратительную физиономию пленника.
Заворотнюк глядел в пол, он словно сверлил глазами половицы землянки, что не скрылось от внимания молодого охотника. «Не напрасно половицы тебя волнуют. А что, если под половицами что и прячет? Вскрыть да глянуть», – с этими мыслями Севастьян взял у печи топор и принялся вскрывать доски, те, которые держались свободнее. Заворотнюк напрягся, зарычал, как раненый зверь.
– Ага, чуешь, чья собака кусок мяса съела. Посмотрим, чего схоронил тут, уж дюже любопытно.
Под половицами оказался неглубокий погреб, со дна которого Севастьян извлёк два рогожных мешка. Вскрыл оба. В одном шкурки соболя и горностая, во втором – ловушки, которые больше удивили, нежели пушнина. Добрая половина ловушек была отцовская. Они были приметными, сделаны своими руками, часть смастерил и Севастьян, и это с болью отозвалось у него в груди.
– Ах ты мразь, вот каким ремеслом занимаешься, правду селяне про тебя сказывают, да за подлым делом не могли застать. Рыскаешь по чужим угодьям, к тому ж и зверя с силков снимал. Что ж у тебя руки не оттуда растут, коль самому лень силки мастерить и зверя скрадывать? Ах ты тварь, теперь-то все будут знать, каков ты фрукт. Зараза! Пусть решает село, с тобой что делать, одно знаю – на плот народ тебя усадит и отправит вниз по Лене, если на вилы не поднимут.
Пленённый выл от злобы, пытался освободить руки, от бессилия несколько раз сплюнул пред собой.
Севастьян же, выговорившись, задумался, и вдруг его осенила мысль. «Отец и мать оказались в зимовье у Заворотнюка, нашли то, что сейчас пред ним в мешках, признали свой инвентарь, завязалась ссора… Но, постой, если бы завязалась ссора или драка, то отец его заломал бы, факт, осилил. Но почему так произошло, Заворотнюк жив, и на нём даже царапины нет, а родители исчезли, испарились, словно утренняя роса… И это явно его рук дело, а чьих же ещё? Конечно, его! Язык наизнанку выверну, но дознаюсь, убью, но дознаюсь!» – кипел всем нутром Севастьян.
– Заворотнюк, если хочешь жить, ты мне сейчас расскажешь, что произошло на зимовье, когда у тебя появились мой отец и мать.
– Никто у меня не появлялся, чего выдумываешь? – процедил связанный.
– Врёшь! Я тебе сейчас язык вырву!
– Вырвешь, вообще ничего не услышишь, – зло ухмыльнулся Заворотнюк.
– Да я и так догадываюсь, узнал отец о твоих проделках, а ты дорогу проложил им чрез топь в болотах. Так?!
Хозяин избушки сверкнул глазами.
– Ишь чего выдумал. Да, были, видели, поговорили шумно и разошлись мирно, а каким путём будут возвращаться, мне не докладывали.
– Врёшь, мразь, врёшь! Пристрелю, падла! – вскипел Севастьян и схватился за ружьё, взвёл курок.
– Э-э, парень, не шали, брось баловаться ружьём, оно ж и выстрелить может.
– Может, если правду не выложишь. На болотной кочке я увидел материну косынку, и это твоя работа, больше ничья!
– Так кто ж виноват, коли чрез топь отправились, я им не хозяин.
– Врёшь поганец! Разумею, косынку-то сегодня хотел снять с кочки, знать, ход по болоту знаешь, убрать улику имел намерения, а как же, вещь-то сама рассказывает, а ты, завидев меня, быстрее оленя из виду скрылся. А появился я, так и от меня спешил избавиться. Убью, коль таиться вздумаешь! Всё говори, падла! – Севастьян дуло ружья навёл на голову Заворотнюка и приложил палец на курок, отчего тот вздрогнул, страх сковал тело, но язык развязался, и он выдавил из себя:
– Не дури, не дури! Всё расскажу, оставь ружьё, ничего не утаю, только не убивай. Откуплюсь, поверь, откуплюсь!
– Так не тяни, а не то! – Севастьян дулом упёрся во взмокший лоб негодяя.
– Ну, умоляю же, убери ружьё, всё расскажу!
Севастьян с ружьём присел на нары и с нетерпением ждал исповедание связанного типа, ставшего для него отвратительным, мерзким. И Заворотнюк, прокашлявшись и выдохнув воздух из лёгких, полудрожащим голосом начал:
– Два дня назад пришли твои предки, в пору как я латал кровлю. Михаил заставил меня показать свои закутки, я спросил, на кой обыск учинить вздумал? В ответ услышал упрёк: не чист на руки я, желает глянуть, чем зверушек ловлю. Так сразу с ходу и пошёл на меня, напирает речами, грозит. А тут твоя мамаша заглянула в зимовье и узрела разложенные ловушки и шкурки. И надо ж мне их было выложить пред их приходом, знал бы, так ещё далее сховал. Она и давай Михаилу маячить, мол, гляди, нет ли здесь чего твоего. Мишка и глянул, признал свои ловушки, норовил было с кулаками на меня наброситься, я остановил. Говорю, чего кипятиться, виноват, бес попутал, всё сполна верну и с лихвой добавлю, даже пушнину в довесок положу. А пушнина у меня добрая, сам видишь, хочу по осени купцам спустить, с приходом последних каюков…
– Ты мне про пушнину оставь, по делу толкуй! – перебил Севастьян и тряхнул ружьём.
– Ну, Михаил наступать на меня начал, грозился, как и ты, пред народом всё выложить. Что ж тут, понял, позор терпеть придётся, да с места обжитого сковырнуть могут. Предложил Мишке мировую, он ни в какую и словами обидными бросался. Всё, думаю, не уговорить мужика. Тогда я его и заверил: завтра сам всё снесу до его зимовья, и с повинной пущай ведёт меня до села, а там пред людьми покаюсь, прощения просить буду. Он и дал добро. С тем он с матерью твоей и подались отсюда. Чай не стали пить, отказались, оно и понятно – в ненависти на меня оба были. А тут в душу-то мою и влез чёрт, будь он неладен, подсказал, как избавиться от позора и презрения – загубить их души и концы в воду. Тайга большая, кто что услышит, увидит, канут с концами, и всё тут.