Тайные секты
Шрифт:
В монастыре Новодевичьем хлыстовщина появилась несколько позже. Там образовалось общество людей божьих из монахинь Татьяны, Стефаниды, двух Анн, Февронии, Матрены и многих белиц.
В Варсонофьевском монастыре [55] хлыстовщина появилась одновременно с Ивановским. Распространительницей секты в этом монастыре была белица Анна Михайлова, у которой года два жила в работницах девка Марья Ивановна Шигина, крестьянка из села Павлова-Перевоза, где все ее семейство и родственники уклонились в хлыстовщину еще тогда, как в том селе находился христос людей божьих Иван Тимофеевич. Два брата ее, Семен и Игнатий Шигины, с детьми, переехавшие из Павлова в Москву, жили при Прокопии Лупкине в так называемом Новом Иерусалиме, что за Сухаревою башней. Марья Шигина сделалась таким образом посредницей монастыря Варсонофьевского, соседнего с ним Рождественского, а также Ивановского и других с обитателями божьих домов, находившихся в Москве теперь уже в числе четырех.
55
Находился между Рождественской и Сретенкой в Белом городе. Здесь первоначально находился убогий дом. В этом монастыре, по повелению Лжедмитрия, были похоронены царь Борис Феодорович с женою и сыном. В 1764 году упразднен. Осталась на его месте приходская церковь Вознесения.
В Вознесенском монастыре, что в московском Кремле, хлыстовщина появилась с 1718 года. Она занесена была сюда беглою из вологодского Горицкого монастыря девкой, Марьей Кузьминичной Босой. Босая была юродивая и кликуша, ходила в рубище, босиком, отчего, конечно, и получила свое прозвание. Заподозренная в сектаторстве, она попалась на розыск Преображенского приказа и была сослана в вологодский Горецкий монастырь под
В монастыре Рождественском хлыстовщина была первоначально водворена духовником тамошних монахинь, иеромонахом Провом (мы не знаем, из какого он был монастыря). Судя по тому, что хлыст отец Пров в то же время придерживался старых книг и двуперстного сложения, удалялся в леса, полагаем, что он был из подрешетников. Его сослали за ересь в Соловки под начал. Но этою ссылкой хлыстовщина не была выведена из обители его духовных дщерей. Сама игуменья придерживалась ее учения. Накануне праздника Рождества Богородицы, 1718 года, во время всенощной, среди церкви Рождественского монастыря явилась пришедшая из Вознесенского Марья Босая, чуть не нагишом, в каких-то лохмотьях, босиком и с растрепанными волосами. Перед выносом евангелия она завизжала, стала ломать себе руки, закинула назад голову и, трясясь всем телом, начала вертеться (обыкновенный прием хлыстовских радений). Народ расступился. Марья Босая вертелась-вертелась и упала на пол в судорогах. Сторожа вынесли ее из церкви. Одна сердобольная монахиня Досифея сжалилась над кликушей, — такою почитали Босую, — и велела сторожам отнести ее к себе в келью. Марья осталась у Досифеи, а через несколько времени игуменья, быть может, узнав, что Босая одного духа с отцом Провом, дала ей особую келью. Как все принадлежавшие к тайным сектам хлыстовщины, Марья была набожна, неупустительно ходила в церковь во время богослужений, строго исполняла все монастырские правила и продолжала рассказывать про являвшиеся ей видения. Так рассказывала она, что являлся ей святой Филипп митрополит, велел креститься не двуперстно, но так, как крестятся в церквах православных. В 1719 году в келье Марьи Босой образовался уже целый хлыстовский корабль. К ней сходились шатавшиеся по Москве юродивые, кликуши и последовательницы Прокопия Лупкина. Сами жительницы Рождественского монастыря в известные дни больших собраний в Ново Иерусалиме, что за Сухаревой башней, ходили туда на поклонение христу Прокопию Даниловичу, его пророкам и апостолам. Ходили туда на поклонение и из других женских монастырей. Между тем в Рождественском монастыре явилась новая хлыстовка из секты подрешетников — инокиня Евпраксия. Она была солдатка и научена секте каким-то приходившим из лесу мужиком, затем постриглась в монахини в Ростове, в тамошнем Спасском монастыре, и отправилась без спросу монастырского начальства в Соловки богу молиться. Здесь она познакомилась с сосланным туда иеромонахом Провом, который дал ей рекомендательное письмо к игуменье московского Рождественского монастыря. Игуменья приняла Евпраксию с радостью и поместила ее в своей келье. Евпраксия стала ходить по Москве, была принята в домах не только низшего класса, но и у знатных людей, не говоря уже о богатых купцах и посадских. Вслед за Евпраксией, в Рождественском монастыре водворилось целое общество хлыстовок и кликуш. Из них особенно замечательны были Пелагея Ефимова и родная сестра ее Алена, жена одного из иконоборцев того времени, денежного мастера Максима Еремеева.
Здесь мы должны сделать небольшое отступление, чтобы по возможности объяснить связь тайной секты иконоборцев с тайными сектами хлыстовскими. Секты иконоборческие, известные теперь под названиями молоканов, духоборцев, общих, немоляк и пр., возникли в России давно, хотя и не так давно, как секты хлыстовские, происшедшие от богомильства. В XV столетии, во время религиозных движений на Западе, занесены были оттуда идеи рационализма в Новгород, на почву уже пред тем подготовленную стригольниками. Там явилась так названная (Иосифом Волоцким) ересь «жидовствующих», в которой однако жидовского ровно ничего не было. Вскоре эта ересь проникла в Москву, где в числе последователей ее оказались духовенство кремлевских соборов, сам митрополит, жена старшего сына великого князя Ивана Васильевича, дьяк Курицын, министр иностранных дел, говоря нынешним языком, и другие знатные люди. Ересь эта, отвергавшая обряды внешнего богопочитания, иконы, мощи, посты, службы по уставу и т. д., была подвергнута гонению, но не искоренению. В XVI столетии она по временам обнаруживалась (Башкин, Косой и пр.). По свидетельству князя Курбского, эта «ляфизма на церковные догматы», образовавшаяся как отродие лютеранства в половине XVI столетия, возникла и держалась преимущественно в монастырях заволжских. [56]
56
«Сказания князя Курбскаго». Спб. 1842 г., стр. 133 и 134.
Водворение в Москве иноземцев, преимущественно протестантов, во времена Годунова значительно усилило эту секту, но она держалась в тайне, преимущественно между русскими, находившимися в услужении у иноземцев. Немцы, жившие в Москве, число которых особенно увеличилось во времена Петра I, поддерживали по возможности иконоборческое учение между русскими. В апреле 1713 г. секта иконоборцев формально была открыта в Москве. Последователями ее оказались лекарь Дмитрий Тверитинов, или Дерюшкин, двоюродный брат его, цирюльник Фома Иванов, ученик славяно-латинской школы Иван Максимов, торговые люди Никита Мартынов да Михайла Минин. В их учении обнаружено было направление протестантское, но с примесью и самостоятельного направления, именно хлыстовского. Это еще более оказалось заметным в учении тайной секты, открытой в мае 1717 года, в которой главную роль играла женщина (быть может, богородица), жена ходока приказа земских дел Ивана Зимы, Настасья Зимиха, дочь беглого дьячка. Она при розыске показала, что с 1713 года в церковь не ходит, не исповедуется и не причащается, что к ней в дом сходятся разного рода люди, которым она читает книгу, купленную на печатном дворе (Евангелие), и учит иконам не поклоняться, вино с хлебом за таинство не признавать, креста на себе не носить, икон не почитать, ибо они человеческое рукоделие, крестного знамения не творить, а молиться духом и истиною, церковь и предание ее отвергать. Все это потому, что в Евангелии о поклонении духом и истиной сказано, а об иконах, крестном знамении и прочих обрядах ни слова не упомянуто. В числе довольно многочисленных последователей Настасьи Зимихи был ее муж и портной Алексей, который, между прочим, сказал, что кланяться духом и истиной, а не телом ему первоначально велел встретившийся с ним на дворе неизвестный поп, сказавшийся, что он из Устюжны (не Пров ли это?). По-видимому, и здесь направление протестантское, то направление, которое сохранилось и позже, а во второй половине XVIII столетия обнаружилось в сектах молоканской и духоборческой. Но мы сейчас увидим, что как последователи Тверитинова, так и последователи Настасьи Зимихи находились в связях с московскими хлыстами. То же явление, связь молоканства, а особенно духоборства, с тайными сектами хлыстовщины, мы не раз еще заметим и впоследствии; проявившееся в шестидесятых уже годах нынешнего столетия слияние молокан и духоборцев с хлыстами в южной России окончательно подтверждает существование связи между теми и другими тайными сектами. Источник тех и других заключается в одном и том же искании лучшего образа богослужения. Искание это происходит вследствие усердия к богу, усердия, положим, не просвещенного, заблуждающегося, но все-таки усердия. Неусердный, равнодушный к делу религии никогда не попадет ни в какую секту, разве только по какому-нибудь житейскому расчету. Думая, что поклонение божеству заключается не во внешних знаках богопочитания, но в поклонении ему духом и истиной, искатели лучшего богослужения отвергают все внешнее и даже презирают его. Но одни, впадая в заблуждения, подобные лютеранским и другим протестантским, ограничиваются отвержением церковных преданий и обрядов, другие, вследствие усердия к богу, не ограничиваясь лютеранским головерием, к которому русский человек по самой природе своей сочувствия питать не может, стремятся к жизни духовной, к созерцанию небесного, к соединению с божеством духом. Отсюда секты мистические (сионская церковь, десные христиане и пр.), отсюда целый ряд сект хлыстовщины, отсюда духоборцы, столь близкие уже с молоканами. Провести между тою, другою и третьею сектой резкую раздельную черту едва ли, кажется, возможно, особенно при настоящем малом еще знакомстве с ними. Мы имели некоторые случаи лицом к лицу познакомиться с разными тайными сектами, имели некоторые случаи пользоваться полною доверенностью сектаторов и узнавать
В 1721 году в тайной канцелярии началось дело о хлыстах, показавшее связь этой секты с последователями Тверитинова и Настасьи Зимихи. Коломенского уезда, села Борисова, крестьянин Данила Васильев, как видится, хлыст, пошел к попу на исповедь, и когда поп спросил его, как он крестится, Васильев показал ему двуперстие. При тогдашнем фанатическом преследовании двуперстия и других знаков старообрядства, попу Никите было этого весьма достаточно для подачи доношения в церковный приказ о «новоявившемся раскольнике». Крестьянин Васильев в приказе высказал более чем приверженность к внешним обрядам старообрядства, но незнакомые с тайными сектами судьи, искавшие только «раскольников-двуперстников», не могли понять Данилу Васильева. Он сказал, что двуперстного сложения он не покинет до смерти, потому что он удостоивается видения святого духа, если же отринет двуперстие, дух святой ему являться более не будет. От Данилы Васильева требовали, чтоб он объяснил подробно свое учение; он этого не мог сделать, но для состязания о вере указал на «человека богомудреннаго, зарайскаго подьячаго Федора Григорьева», который наставил его самого в своем учении. Этот подьячий оказался принадлежавшим к «секте христовщины», а введен был в нее денежным мастером Максимом Еремеевым, мужем хлыстовки Алены Ефимовой, что жила в Рождественском монастыре. Денежный мастер Максим Еремеев наедине иконам не поклонялся, а при людях поклонялся, чтобы скрыть принадлежность к тайной секте. Он был хлыст, но близок был и к учению Тверитинова и к учению Настасьи Зимихи. Когда цирюльника Фому Иванова жгли на костре, [57] Максим с гордостью говорил: «Вот как наши страждут! Не жалеют себя, — и сожгли, не перекрестился!» Настасья Зимиха была коротко знакома с Максимом, и когда ее взяли, он испугался, бежал на Волгу и пропал… Ясное указание на связь, существовавшую и в начале XVIII столетия между хлыстами и иконоборцами, которых впоследствии стали называть молоканами.
57
Он, несмотря на увещания, упорно держался иконоборства и был посажен в Чудов монастырь. Там косарем изрубил резной образ Алексея митрополита. За это и сожжен. Тверитинов и другие его соучастники повинились, принесли покаяние и были избавлены от смертной казни.
При исследовании этого дела [58] тайная канцелярия открыла существование хлыстовщины в Рождественском монастыре, где хлыстовки, под именем кликуш, собирались у Марьи Босой и ходили целым обществом в Сергиев посад, в Коломну, в Зарайск к подьячему Федору Григорьевичу и в село Козьмодемьянское к князю Ефиму Васильевичу Мещерскому. О посещении сборищем Марьи Кузьминичны Босой, вместе с зарайским подьячим Григорьевым, князя Мещерского, в деле тайной канцелярии находятся любопытные подробности. Про князя ходила молва, что он очень богат и подает много милостыни, принимает странников, больных, бесноватых, читает в своей часовне над ними молитвы. В часовне у него и мощи, [59] и святая вода, и чудотворный образ Смоленской Богородицы, и с диковинным звоном какой-то таинственный колокол. [60]
58
Извлечение из него напечатано Г. В. Есиповым во II томе «Раскольничьих дел XVIII столетия», под заглавием «Кликуши».
59
Мощи действительно были найдены у князя Мещерского в его часовне. Он сказал, что они даны ему вкладом сестрой царицы Авдотьи Федоровны, княгиней Настасьей Федоровной Троекуровой и Варварой Головиной.
60
О стеклянном колоколе со стеклянным же языком князь Мещерский сказал, что он дан в его часовню вкладом стеклянного завода мастером Сидором Белильниковым, расслабленным.
Ходили по народу толки, что князь Мещерский изгоняет бесов молитвами, которые читает по книге, и деревянными четками, которыми хлещет бесноватого, что верующих (то есть принадлежащих к содержимой им тайной секте), он причащает каким-то особым, святым хлебом. Когда общество Марьи Босой, взяв с собой какую-то бесноватую Арину, которую звали верижницей, так как она носила вериги, и побывав в Новом Иерусалиме, пришло в село Козьмодемьянское, князь Ефим Васильевич радушно встретил странствующий хлыстовский корабль и прямо повел его к себе в моленную. Три раза ударил он там в диковинный колокол. Пришедшие изумились, услыша необычайный, таинственный звон. Князь стал читать утреню, но вскоре началось совсем иное служение в княжеской моленной. Арина верижница застонала, стоны ее превратились в дикие крики, ее корчило, она вспрыгивала кверху, потом падала наземь, произнося бессмысленные речи, прерываемые собачьим лаем и свиным хрюканьем. Прочие хлысты стали охать, бить себя руками в грудь и учащенно кланяться в землю. Очень обыкновенный прием, употребляемый и теперь при радениях. Князь подошел к Арине верижнице, стал хлыстать ее четками по голове, по плечам и по груди, приговаривая: «изыди, нечисты душе». Арина стихла, а князь пришел в восторженное состояние. Тогда вышел на середину зарайский подьячий Федор Григорьев и начал «радеть». Радение его, как оно описано в деле 1721 года, совершенно такое же, какое и доныне употребляется в хлыстовских и скопческих кораблях: он начал кружиться, потом с распростертыми руками понесся по всей часовне. Он кружился-кружился и, как мертвый, упал на землю. Восторженный князь Мещерский и его хлыстал четками. В заключение князь роздал всем кусочки хлеба, как бы причастие (тоже хлыстовский обряд). [61]
61
При производстве следствия тайной канцелярии, взяты у князя Мещерского в часовне два большие белые хлеба и несколько сухарей. Князь сказал, что это артосы с Нового Иерусалима, а в сухари сушены всенощные хлебы, которые он раздавал богомольцам.
Открытые таким образом хлысты были разосланы по монастырям. Князь Мещерский отправлен в Соловки, но по вступлении на престол Анны Ивановны его жена княгиня Авдотья упросила государыню освободить мужа ее из заточения. [62]
В деле тайной канцелярии 1721 года сохранились две молитвы, по характеру своему совершенно похожие на молитвы и пророчества хлыстов позднейшего времени и даже современных. Местами даже слово в слово. Нам кажется, что молитва Алены Ефимовны, видоизменяясь постепенно, превратилась в нынешнюю хлыстовскую песню: «Церковь моя, церковь золотая!», которую мы приводим ниже. Знакомый сколько-нибудь с тайными сектами по одним этим молитвам мог бы заключить, что за люди были принадлежавшие к обществу Марьи Босой. Одна из них, молитва Алены Ефимовой, писана четырнадцатилетним ее племянником, сыном Пелагеи Ефимовой, Иваном Михайловым, под диктовку тетки. Вот она:
62
Марья Босая была отправлена во Владимир в тамошний Успенский монастырь; Евпраксия — в Горицкий-Воскресенский, находящийся в Новгородской губернии, в шести верстах от Кирилло-Белозерского монастыря; Пелагея Ефимова — в Суздальский-Покровский; сестра ее Алена Ефимова — в Горний-Успенский, что в Вологде, брат их родной, денежного двора сторож Григорий Ефимов, тоже хлыст, — в Кириллов-Белозерский, а Данила Васильев — в Спасо-Каменный Духов монастырь, находящийся в Вологде. Четырнадцатилетний сын Пелагеи Ефимовой Иван Михайлов, писавший под диктовку тетки хлыстовскую молитву, за малолетством бит батогами, а потом отдан в матросы. Что сталось с подьячим Федором Григорьевым, который также взят к розыску — не знаем.
«Услышь, святая, соборная, апостольская церковь! Со всем херувимским престолом и с Евангелием! И сколько в том Евангелии святых слов! Все вспомяните о нашем царе Петре Алексеевиче. Услышь, святая, соборная, апостольская церковь! Со всеми местными иконами и с честными мелкими образами! Со всеми апостольскими книгами и с паникадилами, с местными свечами, со святыми пеленами и с честными ризами, с каменными стенами, с железными плитами и со всеми плодоносными древами. О, молю и красное солнце, возмолись Царю Небесному о царе Петре Алексеевиче! О, млад светел месяц со звездами! О, небо с облаками! О, грозные тучи с буйными ветрами и вихрями! О, птицы небесные и поднебесные! О, синее море с реками и с мелкими источниками и с малыми озерами! Возмолитесь Царю Небесному о царе Петре Алексеевиче! И рыбы морския, и скоты польские, и звери дубровные, и поля, и все земнородные! Возмолитесь к Царю Небесному о царе Петре Алексеевиче!»