Тайные страницы истории
Шрифт:
Я не то, что поверил Павловскому, я не верил, что его могут не расстрелять, что ему могут оставить жизнь. Вот в это я не верил. И в том, что его не расстреляли — гениальность ГПУ.
В сущности, Павловский мне внушал мало доверия. Помню, обед с ним в начале 1923, с глазу на глаз, в маленьком кабаке в Париже. У меня было как бы предчувствие будущего. Я спросил его: «А могут ли быть такие обстоятельства, при которых Вы предадите лично меня?» Он опустил глаза и ответил: «Поживем—увидим». Но я не мог думать, что ему дадут возможность меня предать… Чекисты поступили правильно и повторяю, по-своему гениально. Их можно за это только уважать. Но Павловский…? Ведь я с ним делился, как с братом, делился не богатством, а нищетой. Ведь он плакал у
Я не имею на него злобы. Так вышло лучше. Честнее сидеть здесь в тюрьме, чем околачиваться за границей, и коммунисты лучше, чем все остальные. Но как напишешь это? Где ключ к нему? Ключ к Анатолию Павловичу — вера, преданность своей идее, солдатская честность. Ключ к Фомичеву—подлость. А к нему?… А если бы меня расстреляли?…
В свое скорое освобождение я не верю. Если не освободили в октябре—ноябре, то долго будут держать в тюрьме. Это ошибка. Во-первых, я бы служил советам верой и правдой, и — это ясно. Во-вторых, мое освобождение примирило бы с советами многих. Так—ни то, ни се… Нельзя даже понять, почему же не расстреляли? Для того, чтобы гноить в тюрьме?… Но я этого не хотел и они этого не хотели. Думаю, что дело здесь не в больших, а в малых — в «винтиках». Жалует царь, да не жалует псарь… Не даром я слышу, что у меня «дурной характер». Дурной характер в том, что я не хочу называть людей, которые верили мне и которые теперь уже не могут принести вреда?…
На прогулке шел дождь. Пахло теплой и влажной землей.
2 мая. Виктор однажды сказал про Русю и А. Т. «навозные жуки». Да, но эти «навозные жуки» создали крепкую и честную семью, вырастили добрых и честных детей, всегда работали, никогда никому гадости не делали, всегда заботились о других, и в тягчайшие дни оставались верными, благородными и мужественными друзьями. А Виктор?… А я?… Но у меня хоть есть оправдание (или мне так кажется): я, в сущности, всю жизнь определил не семьей и не личным счастьем, а тем, что называется «идеей». Пусть в «идее» этой я сбился с пути, но никто меня не упрекнет, что я добивался личного благополучия. А Виктор?…
Я написал: «никто не упрекнет»… Упрекнут и в этом. Во всем упрекали, и упрекают, и упрекнут—и в том, в чем виноват, и в том, в чем не виноват, и в том, что было, и в том, чего не было, и в моих слабостях, и в моей силе. Не одни, так другие… Но больно, когда упрекает свой, близкий, родной, любимый. Больно, когда и он со всеми…
Который год я не вижу весны, почти не вижу природы. В городе—стены, но все-таки иногда зеленые дни.
А в тюрьме только запах отшумевшего по мостовой дождя, да чахлые листики во дворе.
Как огненно-солнечно здесь, за решеткой, вспоминается Шанхай-Марсель. Холодное небо в Шанхае, голубые холмы в Гонконге. Сайгон с ослепительными лучами, Сингапур с ливнем, Коломбо с камфорным деревом и сахарным тростником и лучезарный, сияющий, бесконечный, бездонный Индийский океан. Дельфины и полет рыб…
3 мая. Помню: Левочке 2 года. Утро. Южное солнце затопило всю комнату. Я лежу в кровати, а Левочка слабыми ножками карабкается по железной спинке, смотрит на меня и смеется. Теперяшняя, новая, Россия мне кажется похожей на Левочку: слабые ножки, детство. Но уже радостный смех—предчувствие будущего. Смех, несмотря на разорение, нищету, расстрелы, голод, гражданскую воину—все бедствия, какие есть на земле. Смех, — потому, что впереди большая, широкая, неоплаченная пока ничем дорога. Сукин я сын, что понял это так поздно…
Кстати. Мой приговор в общем правилен, т. е. правильно, что я признан виновным (я бы себя расстрелял…) Но неправильно и несправедливо одно: я признан виновным и в шпионаже в пользу Польши. Неправда. Шпионом я никогда не был. И это суд понимал. Понимало и ГПУ. Иначе шпионы и Колчак, и Деникин, и Львов. Почему же меня по этому пункту не оправдали? Житейская суета?…
5 мая.
Евгений Антошкин
КАК ДЕЛАЕТСЯ ЛУНА
В период беззакония судьба поэтессы Анны Барковой горько пересеклась с путями многих, пострадавших от репрессий.
И как это ни парадоксально, именно сотрудниками госбезопасности были разысканы и собраны воедино считавшиеся безнадежно утраченными ее архивы.
Благодаря этим находкам в г. Иваново вышло «Избранное» Анны Барковой.
Когда в 1922 году вышел первый сборник стихов Анны Барковой «Женщина» с предисловием Луначарского, он был замечен такими большими поэтами, как Брюсов и Блок. Однако жизнь распорядилась по-своему. С восьми лет мечтавшей о величии и славе, поэтессе из Иваново-Вознесенска суждено было пройти по всем кругам ада и стать великомученицей русской литературы XX века…
Еще за два года до знаменитого стихотворения О. Мандельштама «Мы живем, под собою не чуя страны…» Анна Баркова написала:
«Печален», «идеален», «спален» —Мусолил всяк до тошноты.Теперь мы звучной рифмой «Сталин»Зажмем критические рты.Драматические события 1934 года, связанные с убийством С. М. Кирова, запустили маховик «чрезвычайки». За «антисоветскую агитацию и высказывание террористических намерений» Анна Баркова получает свой первый срок и отправляется, как она выражалась сама, в «первое путешествие» в Казахстан, в Карлаг. Потом во второе- в Инту.
После освобождения, не имея возможности устроиться на постоянную работу и чтобы не умереть с голоду, она довольствуется редкими заработками: то уборщицы в школе, то ночного сторожа в облсельхозстрое, то вынуждена прибегнуть к профессии гадалки на площади.
О своем житье-бытье Баркова пишет в дневнике: «…живу по самому животному инстинкту самосохранения и из любопытства».
В третий раз писательницу арестовывают в период так называемой хрущевской оттепели. Теперь причиной ареста стали публицистические, доходящие до фельетона прозаические вещи: «Как делается луна», «Восемь глав безумия», «Освобождение Гынгуании».
ГУЛАГ не сломил духа Анны Барковой. И за колючей проволокой создает она свои глубоко личностные стихи. Хотя платить за литературную независимость приходится ей дорогой ценой.
Ее не печатают. Ее имя просто отсутствует для читателей, словно ее никогда и не было.
В 1959 году, когда Анна Александровна отбывала свой третий гулаговский срок в Кемеровской области, в «Известиях АН СССР» появилась публикация писем А. В. Луначарского к поэтессе Анне Барковой, в которых нарком просвещения писал ей в 1921 году: «…даже с риском Вам повредить похвалами, так как я знаю, что похвалы бывают часто губительны для молодых писателей, — я должен сказать, что остаюсь при установившемся моем о Вас мнении: у Вас богатые душевные переживания и большой художественный талант. Вам нужно все это беречь и развивать. Я вполне допускаю мысль, что вы сделаетесь лучшей русской поэтессой за все пройденное время русской литературы…» И это было написано тогда, когда высоко уже сияли имена А. Ахматовой и М. Цветаевой.