Тайные тропы
Шрифт:
— Надо было самим бить! Убежит, что делать будем? — крикнул Алим и вскочил на кипятильник.
Андрей побежал по бараку к выходу, чтобы перерезать Моллеру путь.
И Алим, выбравшийся на крышу, и Андрей, выскочивший из барака, отлично видели, что Моллер бежит, размахивая руками, не к воротам, а к пролому в досчатом заборе, до которого было значительно ближе.
«Уйдет, — мелькнула тревожная мысль в голове Грязнова. — Осталось метров тридцать, не больше.» И в это время донесся сухой едва слышный звук, похожий на треск сломанной тонкой деревянной жердочки. Моллер упал. Он лежал вниз лицом, а от ближайшего навеса к нему шел Ожогин.
Андрей и Алим заторопились туда же.
Подошел и Пауль и толкнул труп ногой:
— Готов, гестаповский недоносок... Из таких жизнь быстро выливается, как помои из опрокинутого ведра.
— А вы, я вижу, ребята, тоже хороши, — заметил Ожогин. — Что же получается? Слышу выстрел, второй. Потом вижу — бежит.
Грязнов смущенно рассказал, как было дело.
— Вот уж зря. Зачем все эти церемонии? Чуть сами на себя беду не накликали. Хорошо, я подоспел.
— Ну, давайте припрячем его получше, — сказал Пауль.
21
В конце февраля Долингер передал Ожогину приказание Юргенса сдать радиостанцию. Это друзей не устраивало. Без радиостанции связь с «большой землей» должна была прекратиться.
Они решили затянуть сдачу радиостанции под предлогом, что еще недостаточно освоили некоторые технические узлы. На самом же деле за это время надо было передать важные разведывательные данные. Никита Родионович обратился к Долингеру.
Тот пожал плечами. Он не имел права отменять приказание Юргенса.
— А если мы сами попросим господина Юргенса? — заметил Ожогин.
— Едва ли из этого что-нибудь получится, — ответил Долингер, — господин Юргенс не любит отменять своих приказаний.
— Но мы рискнем, — сказал Никита Родионович и подошел к телефону.
— Не советую, — помотал головой Долингер и положил руку на трубку.
Он, Долингер, через несколько дней должен покинуть город и захватить с собой радиостанцию. Оставлять ее здесь, не зная заранее, вернется ли он вновь сюда или нет, он не имел права.
— А как же мы? — спросил Никита Родионович.
— Что вас беспокоит? — поинтересовался Долингер.
— Как и с кем мы будем поддерживать связь?
— Непосредственно с господином Юргенсом. Сегодня вечером вы должны быть у него, а рацию прошу доставить мне завтра утром.
Ожогин и Грязнов попрощались с Долингером и ушли.
... День был необычно яркий, солнечный, предвещающий скорую весну.
Ожогин и Грязнов вышли на площадь. Здесь, как всегда, было людно и шумно. Около хлебного магазина толпились горожане. Двери еще были закрыты, несмотря на то, что время торговли давно наступило. Ни о каком порядке не могло быть и речи. Здесь властвовала толпа, огромная, негодующая.
Полицейские держались на почтительном расстоянии, явно побаиваясь голодных людей. Горожане, особенно женщины, стучали в двери и стены магазина, угрожая сорвать запоры.
Неожиданно послышался далекий рокот самолета.
Мгновенно на площади воцарилась тишина. Все замерли, устремив взоры на восток, а когда раздался чей-то крик: «Русские летят!.. Русские...», люди сломя голову бросились врассыпную.
Площадь опустела. Лишь один пожилой, широкий в кости и сутулый немец в обветшалом и коротком пальто спокойно стоял около магазина. Он сокрушенно покачал головой вслед убегающим и, увидев проходящих Ожогина и Грязнова, попросил закурить.
Друзья остановились. Никита Родионович, вынув пачку сигарет, протянул ее незнакомцу.
— Какое богатство... — сказал тот, вынимая осторожно сигарету. — А я вчера по табачному талону получил на три дня шесть штук...
Лицо немца внушало необъяснимую симпатию, и Ожогин предложил ему всю пачку.
— Что вы! — удивился тот. — Мне нечем расплачиваться за нее. Я не настолько богат.
— Берите... У нас еще есть, мы не торговцы.
— Я очень благодарен вам... Вы далеко идете? Разрешите мне вас проводить, — попросил незнакомец и, получив согласие, зашагал рядом с друзьями.
На площадь с улиц, переулков и подворотен вновь стекался народ. Вызвавший панику самолет оказался немецким.
По дороге разговорились. Попутчик очень смела высказывал недовольство гитлеровским режимом, и друзья, боясь подвоха, молча слушали его. Случай с Моллером лишний раз напоминал о том, что держать себя следует очень осторожно.
— Немцев не узнать, — говорил незнакомец. — Я никогда не думал, что среди нас так много трусов, паникеров... И не случись того, что произошло, так бы я и остался при своем мнении, что мы самые храбрые, самые лучшие вояки... А теперь, когда война пришла к нам, стыдно смотреть... Тысячи людей, — я имею в виду мужчин, которые могут быть солдатами, — все ночи напролет просиживают в подвалах, бункерах, бомбоубежищах... Боятся бомб! — Он покачал головой. — А как же русские? Я месяц тому назад вернулся с фронта, у меня девять ранений... Я видел города, от которых ничего не осталось, но в которых люди продолжали жить... Попутчик долго говорил о России, Польше, Чехословакии, где ему довелось побывать. Его удручали разрушения и бедствия, постигшие население во время войны.
— Наци, наци... Будь они прокляты — выругался старый солдат.
Ожогин и Грязнов настороженно переглянулись, что не укрылось от внимания попутчика.
— Что, боитесь, ребята? — Он криво усмехнулся. — А я перестал бояться и плевать на все хочу. Моя фамилия Густ. Иоахим Густ. Может быть, еще увидимся. Благодарю за сигареты. Мне сюда. — Он свернул налево, в узкую улочку, и, не оглядываясь, удалился.
— Интересный человек, — проговорил Грязнов. — Я вначале, грешным делом, подумал, уж не очередной ли соглядатай гестапо.
— Я тоже, — сказал Ожогин, — но тут, кажется, мы ошиблись.
— А таких, как он, сотни найдутся, пожалуй, тысячи. И вот так ходят они по одиночке, брюзжат, негодуют, — продолжал Андрей. — Сразу видно, что нет единой организующей и направляющей руки...
— Да... — неопределенно сказал Никита Родионович. — Иоахим Густ подходящий человек. С ним можно было бы побеседовать поподробнее. Очень занимательно. — Он смолк, прошел несколько шагов, а потом вздохнул. — Какая досада, что приходится сдавать рацию в такой интересный период...