Тайные тропы
Шрифт:
Открывая друзьям парадную дверь, старик Вагнер предупредил их:
— У нас гость...
— Кто?
— Адольф Густ.
Никита Родионович посмотрел на Андрея и улыбнулся.
— Ты понимаешь, в чем дело? — спросил он.
— Понимаю, — ответил Андрей. — За какие-нибудь полчаса со вторым Густом встречаемся.
Вагнер хотел знать мнение друзей, склонны ли они знакомиться с Адольфом или нет.
Никита Родионович и Андрей единодушно решили познакомиться. Им хотелось видеть этого смелого участника подполья.
Адольф Густ сидел в кабинете Вагнера, спиной к дверям, у горящего камина и, заслоняя вытянутыми руками лицо от огня, что-то рассказывал Алиму и Абиху. Когда вошли друзья, он быстро обернулся и, не мигая, смотрел несколько секунд на них. Большие серые глаза тщательно изучали друзей.
— Знакомьтесь, — сказал старик Вагнер.
Когда Густ поднялся со стула и подал руку Андрею, тот подумал, что он чем-то напоминает ему Игната Нестеровича Тризну. И в течение всего разговора он наблюдал за гостем, стараясь отыскать знакомые черты, но безуспешно. Ни лицо, ни глаза, ни волосы, ни рост не имели ничего общего с Игнатом Нестеровичем. Лишь через несколько минут Андрей понял, что Тризну Адольф напоминает своим голосом, отрывистым, энергичным, подчас резким. «Да, да. Именно этим», — окончательно решил Андрей, вслушиваясь в то, что говорил Адольф Густ. А он, ни к кому не обращаясь, продолжал рассказ:
— Оба они, видимо, из Бремена, перепуганы насмерть, мечутся по вокзалу и все охают и вздыхают: «Когда же конец?». Я не вытерпел и рассмеялся: «Конца, говорю, захотели? Не торопитесь. Наберитесь терпения. Конец придет по земле, а не по воздуху. Это только начало... Мы еще узнаем, что такое война». В другое время меня за такие слова в гестапо оттащили бы, а сейчас нет. Один закрыл глаза и смолк, а другой начал молиться. Я искренне рад, что Мюнхен стал похож на Чернигов, Оснабрюк на Брянск, Гамбург на Минск, Нюрнберг на Орел, Кельн на Курск. Искренне рад. Это неизбежная и главное — необходимая расплата. — Адольф замолк, перевернул щипцами перегоревшие дрова и продолжал: — Когда меня определили в войска «СС» и отправили на восточный фронт, я еще не имел представления, кто такие эсэсовцы. И я узнал, кто такие эсэсовцы. Никто из вас не видел и не увидит столько крови, сколько видел я. На моих глазах совершались: чудовищные зверства, гнусные убийства, пытки, насилия, издевательства. Однажды в белорусском селе закопали живьем в землю жену партизана. Она отказалась вести зондеркоманду в лес. Я помню и сейчас ее фамилию: Вакуленко. Ей связали руки, ноги, а потом бросили в яму полуметровой глубины и засыпали землей. Земля шевелилась долго, с полчаса. Тогда я... да, тогда... впервые заплакал, а потом сбежал. Вот тут, — Густ прижал руку к груди, — у меня появилась какая-то боль, она не давала мне покоя. Я начал ненавидеть всех, кто носил форму «СС». Больше того, я почувствовал презрение к самому себе...
— У вас есть брат? — прервал Густа Никита Родионович.
Тот удивленно посмотрел на Ожогина.
— Есть.
— Он старше вас?
— Да.
— Звать его Иоахим?
— Да.
— Каков он по внешнему виду?
Адольф описал внешность брата. Сомнений не было, друзья только что беседовали с ним на улице.
— Значит, с вашим братом мы познакомились раньше, чем с вами, — сказал Андрей.
— Вполне возможно. С ним не трудно познакомиться.
— Почему? — поинтересовался Никита Родионович.
— Он очень неосторожен. Говорит все, что взбредет в голову.
— И вы его порицаете?
— А почему бы и нет? Надо от слов переходить к делу. Сколько можно болтать.
Густ смолк, достал щипцами из камина маленький уголек и прикурил. Его русые, немного вьющиеся волосы спадали завитками на большой влажный лоб. Густ убрал их рукой и отодвинулся от огня.
Покурив, Густ начал прощаться, но Вагнер не пустил его и оставил обедать.
Когда все уже сидели за столом, к дому подошла машина и сопровождавший ее штатский попросил выйти Ожогина. Выяснилось, что привезли продукты на трех человек из расчета на пять месяцев. Тут были мясные, рыбные, овощные консервы, концентраты, сахарин, сухари, мука, настоящая русская гречиха, смальц, кофе, три фляги спирта, сгущенное молоко, мыло, сигареты и даже кремни для зажигалок. Такого изобилия продуктов в доме никогда не было. В переноске и раскладке их приняли участие все присутствующие. Прерванный обед начался вновь. На столе появились графин с разведенным спиртом, несколько банок консервов.
Вместе со всеми Адольф Густ выпил большую рюмку спирта, и тотчас на его бледных, впалых щеках обозначился румянец. Почувствовав его, Адольф потер тыльной стороной ладони обе щеки.
— Давно я не пробовал настоящего спирта, — произнес он. — Уже и вкус забыл. У них, мерзавцев, все есть, — и жиры, и кофе натуральный, и консервы, и сигары, и сахар, и овощи. И в талонах они не нуждаются, а люди мучаются, еле ноги волочат. Ведь большинство сидит на четырехстах граммах суррогатного хлеба, из-за которого ежедневно ребра в очередях ломают, да на свекольной похлебке. Вместо кофе пьют какую-то бурду. От нее всю душу выворачивает. Вы бы посмотрели, как живет мой брат Иоахим, с которым вы познакомились. У него в доме более месяца нет ни масла, ни мяса, ни картофеля. Я не представляю, чем он, бедняга, питается. А ведь Иоахиму на фронте просверлили девять дырок. За что же, спрашивается? А сколько таких, как он! — Густ смолк. Держа в руке пустую рюмку, он вертел ее. В больших глазах его светились злые огоньки.
Грязнов поднес графин и вновь наполнил его рюмку.
— Давайте выпьем за то, чтобы этому кошмару скорее приходил конец, — предложил Абих, — и чтобы мы зажили по-человечески.
Все выпили.
— Оказывается, на фашистском питании и поправиться можно, — сказал Алим.
— Умеючи все можно, мой друг, — заметил Вагнер. — Надо возблагодарить господина бога, что он прислал нам таких квартирантов, как Никита Родионович и Андрей. Чтобы мы делали с тобой без них?
Алим почесал затылок.
— Трудно даже представить, как бы мы с вами выглядели.
— Скромничаете, Альфред Августович, скромничаете, — упрекнул Вагнера Ожогин. — Вы самый богатый человек в городе и вдруг задаетесь таким вопросом: что бы мы делали?
— Я-то богатый? — улыбнулся старик.
— Вы, вы... — подтвердил Ожогин.
Вагнер не понимал, что имеет в виду Никита Родионович.
— Мои богатства — дом, сад, обстановка — сейчас не в моде, и никому, кроме племянника, не нужны, — сказал старик.
— А разве на то, что оставил вам на хранение племянник, нельзя было прожить?
— Что вы, что вы, — замахал обеими руками Вагнер, — это не мне принадлежит...
Обед затянулся допоздна. Как только стемнело, Ожогин и Грязнов встали из-за стола и начали одеваться. Им предстояла прогулка к Юргенсу.
Впервые за все время друзья заметили в особняке Юргенса оживление. В одной из комнат кто-то играл на пианино, из спальни доносился шум голосов.
В зал вошли одновременно из передней Ожогин и Грязнов и из спальни — Юргенс с крупной, уже в летах рыжей немкой и молодым оберлейтенантом в форме летчика.
— Мои друзья, — представил Юргенс Ожогина и Грязнова, — моя супруга... мой сын...
— Прошу за стол, — объявила сразу же жена Юргенса и предложила следовать за ней в столовую.
Молодой Юргенс оказался неразговорчивым, угрюмым, но очень жадным до еды и напитков. Внешне он больше походил на мать и, несмотря на то, что ему было всего двадцать пять лет, имел совершенно лысую голову. Он почти не принимал участия в разговоре и только изредка, когда к нему обращались, отвечал короткими фразами или кивком головы.