Тайные тропы
Шрифт:
— Чорт знает, что за эластичные формулировки у этого радиогенерала, — возмутился подполковник.
Юргенс молчал.
— Наше положение является сильным. Мы должны сделать его еще более прочным, укрепить, мобилизуя последние силы...
— Выключи, ради бога... — не вытерпел Ашингер.
Юргенс щелкнул переключателем.
За дверью раздался шум, и в комнату без стука в предупреждения не вошли, а ворвались две уже немолодые, крупные женщины. На них были пестрые платья.
Одна назвала себя Фросей, другая Паней. Безо всяких предисловий и церемоний они с шумом стали усаживать Юргенса и Ашингера за стол.
Перебивая друг друга, они, вперемежку с едой и выпивкой, без умолку болтали всякую чушь. Фрося рассказала о неизвестном даже для Юргенса случае поимки партизанского лазутчика, бывшего долго неуловимым; о кровавой трагедии в Рыбацком переулке, весть о которой облетела уже весь город; о большой партии русских военнопленных, только сегодня пригнанных в город (это известие смутило Ашингера и он как-то неестественно закашлялся); о вынужденной посадке, где-то за кладбищем, таинственного самолета неизвестной марки, без опознавательных знаков, внутрь которого еще никто не осмелился проникнуть.
Юргенс, слушая эту болтовню, пил маленькими глотками вино и посмеивался. Он хорошо знал русский язык, изучив его за три года плена в России.
Ашингер называл свою новую подругу Фросю — Поросей и безуспешно пытался знаками и мимикой найти с ней общий язык.
Когда три порожние бутылки были уже сняты со стола и охмелевшая Паня раскупорила четвертую, раздался стук в окно. Шофер сообщил Юргенсу, что его срочно требуют к телефону.
Юргенс встал из-за стола. Он должен отлучиться на несколько минут.
Женщины шумно запротестовали. Объяснив, что обязательно вернется, Юргенс подошел к приемнику, включил его и поймал какой-то фокстрот.
Фрося схватила Ашингера и потащила танцовать. Подполковник неуклюже перебирал длинными, непослушными ногами. Паня выбежала из комнаты за горячим блюдом.
Тогда Юргенс осторожно, кончиками пальцев, извлек из кармана жилета маленькую, хрупкую ампулку и, отломив ее длинную шейку, вылил содержимое в недопитый бокал Ашингера.
— Прошу выпить, — сказал он, разливая вино.
Юргенс исподлобья наблюдал тяжелым, мутным взглядом за своим родственником. Узкой, белой рукой Ашингер взял бокал, поднес его ко рту и... поставил обратно.
Юргенс от волнения чуть прикрыл глаза. А когда открыл их, подполковник уже допивал вино.
— Ну, я поеду. Не скучайте, — и, деланно рассмеявшись, Юргенс направился к двери.
Вернувшись через полчаса и войдя в комнату, он прежде всего увидел Ашингера, лежавшего на кровати, на боку, лицом к стене. Юргенс вопросительно посмотрел на женщин.
— Нализался ваш друг, лег и дрыхнет, — сказала зло Паня.
Юргенс подошел к кровати и стал трясти Ашингера. Тот не просыпался. Юргенс повернул его на спину. С хрипом и бульканьем из горла Ашингера вырвался воздух. Глаза его были открыты, но в них уже угасала жизнь.
— Что вы с ним сделали? — грубо крикнул Юргенс. — Он мертв.
Громко заголосила Фрося.
— Шульц! Шульц! — позвал Юргенс.
В комнату вошел шофер.
— Быстро сюда Гунке, тут произошло убийство. Марш!
Перепуганные насмерть женщины, прижавшись друг к другу, забились в угол.
Юргенс поставил к кровати стул, уселся на него и, опершись одной рукой о колено, смотрел на безжизненное тело своего родственника.
Долгую, зловещую тишину нарушили вошедшие в комнату гестаповцы. Их было трое, во главе с Гунке...
В два часа ночи телефонный звонок разбудил Юргенса. Он с неохотой поднялся с кровати, неторопливо подошел к столу и взял трубку Говорил начальник гестапо Гунке. Он сообщил, что арестованные женщины Ефросинья Ракова и Панна Микитюк оказались шпионками, подосланными партизанами. Они сознались в отравлении подполковника Ашингера и заявили, что хотели отравить и Юргенса. В качестве вещественного доказательства на месте происшествия под столом была обнаружена ампула из-под сильно действующего яда.
20
Никита Родионович занемог. Сильная боль в пояснице вынудила его лечь в кровать. Все хлопоты, которые обычно распределялись между обоими друзьями, теперь взял на себя один Андрей. Сегодня предстояло много дела. Прежде всего надо было сходить к Денису Макаровичу и согласовать с ним текст радиограммы на «большую землю», потом повидаться с Игнатом Нестеровичем и выяснить, в какое время он заступит на дежурство по пекарне, передать Леониду Изволину радиограмму, а Заломову и Повелко — кое-что из продуктов.
Грязнов любил такие дни. Обилие работы поглощало его целиком. Он забывал про еду, про отдых, про необходимость готовиться к занятиям. После операции в Рыбацком переулке он оживился и еще с большим рвением стал выполнять поручения группы.
Выслушав указания Ожогина, Андрей торопливо вышел из дому. Ему хотелось самостоятельно решить стоящие перед ним вопросы. При Никите Родионовиче, всегда внешне спокойном, не повышающем голоса, он чувствовал себя мальчишкой, школьником, робко высказывал свою точку зрения, иногда терялся, говорил не то, что следует. С первых же дней их совместного пребывания в городе, да, пожалуй, еще и раньше, — по пути в город, в лесу, — он ощущал на себе влияние Никиты Родионовича. Обычно Андрей считал невозможным не соглашаться с его доводами, не прислушиваться к его советам. Разбираясь в своих чувствах, Андрей не мог не признаться самому себе, что после сближения с Никитой Родионовичем он часто начинал смотреть на вещи глазами Ожогина. «И он всегда остается прав», — размышлял Андрей. Грязнов так увлекся своими мыслями, что не заметил, как его догнал Изволин.
— Сколько ни думай, пороха не выдумаешь, — приветливо улыбнулся старик. — Куда стопы направил?
— К вам, Денис Макарович. Радиограмму набросали...
— Так, так...
— А вы откуда в такую рань?
Денис Макарович подмигнул. Его дело стариковское, ревматизм донимает, сидеть не дает, вот он и прогуливается.
Андрей, конечно, не поверил этому. Он знал отлично, что Денис Макарович не из тех стариков, которые позволят себе чуть свет бесцельно бродить по городу Андрей ухмыльнулся, но промолчал.