Тайный грех императрицы
Шрифт:
– Сударыня, – начал было Алексей приготовленную речь, вглядываясь в неразличимое под вуалем лицо, – я должен сказать вам...
– Заклинаю, ни слова больше! – прошептала она. – Войдите в карету. К вам обращается с мольбой знатная дама, которая действует по поручению другой, еще более знатной. Речь идет о невероятно важных делах, которые будут иметь определяющее значение для вашей судьбы и для судеб дорогих вам людей. Прошу вас, войдите в карету! Это вопрос жизни и смерти!
Голос ее звенел, в нем звучали слезы, вся тонкая, высокая фигура дрожала, как натянутая струна. Неведомо, как оно там для Алексея, но,
Ну, так жесток наш герой не был, чтобы впрямую плачущей женщине отказывать. Вошел покорно в карету, давши мысленный зарок: «Коли в штаны сызнова полезут, дам деру, и пускай трусом считают!»
И в первую минуту можно было опасаться, что ему снова ловушка расставлена, потому что, едва он очутился внутри, как дверца немедля захлопнулась. Потом карета покачнулась – и покатила.
Алексей с проклятиями рванулся к дверце, но был остановлен женским встревоженным голосом, долетевшим снаружи – такое впечатление, с козел:
– Нет, нет, успокойтесь, вам ничего не грозит, клянусь! Присядьте и отдохните, путь недолог.
Алексей, напрягая глаза, огляделся, но ничего не рассмотрел в плотной тьме. Однако, пошарив справа и слева руками, понял, что на сей раз он в карете один. Ни дамы-Розы, ни дамы-Лаванды здесь не было; розами, правда, по-прежнему пахло, но так, как пахнет в опустелой комнате, еще хранящей аромат своей хозяйки.
Алексей сел на диванчик, со всей старательностью изгнав из памяти воспоминание о том, что творилось на сем бархате однажды зимой. Мысли о Елизавете помогли ему сделать это и постепенно поглотили его.
Хоть обещали ему путь недолгий, ехали не меньше часу. От беспрестанных поворотов, во время которых карета сильно кренилась, у Алексея возникло ощущение, что они кружат по одним и тем же улицам.
Ну надо же, ведут себя, точно заговорщики, хотя дело лишь в любовном приключении, усмехнулся он. Он и сам не мог понять, лестно ли ему, что он стал предметом такой дамской настойчивости, или это его раздражает.
Ладно, теперь он уже не тот неопытный и несчастный дуралей, каким был весной. Теперь его так просто не возьмешь за...
Вот именно. Ни за что его не возьмешь!
Он хмыкнул, выругался и развеселился. На душе стало легче. Вспомнилось, как впервые осмелилась потрогать его мужское достоинство Елизавета, и что сделало с Алексеем это ее прикосновение. О нет, той даме Розе на своем бархатном диванчике такой бури чувств вызвать не удавалось!
Наконец экипаж остановился.
– Сейчас вы выйдете, – раздался запыхавшийся голос. – Умоляю вас дать слово, что не будете пытаться бежать и окажете всемерное уважение и почтение той, которая вас встретит.
Алексей пожал плечами. Ну, попал! Придется принимать правила этой бесцеремонно навязанной ему игры.
– Даю, – ответил он, возвысив глос, а потом добавил уже тише: – Делать мне все равно нечего!
Дверца отворилась. И Алексей увидел, что карета стоит в саду перед каким-то уединенным домом. Подъехали они с задов. Отсюда здание выглядело порядком обветшалым, хотя и хранило печать прежней роскоши, а с фасада, вполне возможно, было просто роскошным.
Алексей никогда этого дома прежде не видел, а впрочем, он не слишком хорошо еще знал Петербург. Здесь, как и везде, были свои тайны: лишь на Невском да Литейном
– Следуйте за мной, – проговорила дама, и Алексей повиновался с прежней покорностью.
Он вышел из кареты, размял ноги. Черная фигура бесшумно скользила по тропке. Алексей вскоре убедился, что впечатление необитаемости сего места было обманчивым: где-то неподалеку слышались перекрикивания прислуги. Однако его вели тропинкой тайной, безлюдной, и наконец они с дамой оказались перед заколоченным входом. Из-за спины Алексея вдруг выступил ражий кучер (Алексей даже вздрогнул, ибо не замечал, что тот двигался позади, столь неожиданно бесшумной была крадущаяся поступь этого могучего, широкоплечего детины), взялся за перекрестье досок и легко сдвинул их в сторону, открыв проход в темные сени.
Пахло пылью и мышами.
У Алексея от этого духа запершило в горле; он кашлянул раз и два, дама шикнула на него, кучер что-то рокотнул невнятно, видимо, угрожая... Алексей совсем собрался было ответить этому разошедшемуся холопу затрещиной, да тут вдруг заметил светлый луч, пробивавшийся из-под двери.
Дама стукнула в притолоку, дверь отворилась, и на Алексея пахнуло таким сильным розовым духом, что он таки чихнул, приостановившись на пороге.
– Входите же! – нетерпеливо произнес женский голос, который он сразу узнал.
Дама Роза!
Она тоже была под вуалем, поэтому Алексей только и увидел, что незнакомка невысока ростом и имеет довольно округлые формы. А юную шелковистость ее кожи он помнил еще по первой встрече.
Алексей отвесил поклон. Она присела перед ним.
– Мне трудно начать этот разговор... – слабо, прерывисто зазвучал ее голос.
«Эх, до чего ж глупо все, – подумал Алексей с тоской. – Ну прямо какой-то душещипательный французский роман. Лица своего она тогда не показывала и не показывает сейчас, наверное, потому, что как-нибудь ужасно изуродована. Скажем, оспой побита. Наверное, так страшна, что не взглянешь, не перекрестясь! А в меня она, конечно, влюбилась... и сейчас будет унижаться, молить...»
Он вдруг вспомнил историю, которую под страшным секретом рассказал ему капитан Ковальчук, тяжело раненный на дуэли и привезенный в Воронеж умирать. Алексей был зван к его смертному одру (они с Ковальчуком некогда дружили) и выслушал нечто вроде исповеди. Оказывается, когда полк Ковальчука стоял на зимних квартирах где-то в северной провинции, капитана преследовала некая вдовушка, потерявшая мужа при пожаре и сама обгоревшая, лишившаяся прежней красоты, умоляя провести с ней ночь или несколько ночей – столько, сколько ей потребуется, чтобы зачать ребенка, ибо жизнь ее пуста, бессмысленна и оставить колоссальное состояние, нажитое покойным супругом, некому. Ковальчуку она тоже предлагала немалые деньги за исполнение роли породистого жеребца (капитан был чертовски хорош собой!), а когда тот не в шутку разобиделся, принялась взывать к его жалости и воззвала-таки! Когда полк уходил с зимних квартир, вдовушка забрюхатела и, желая сохранить сие в тайне, собиралась уезжать в Киев, чтобы затем воротиться с младенцем и выдать его за ребенка своей дальней родственницы, недавно умершей. Позднее дама намеревалась дитя усыновить или удочерить, восстановив, так сказать, справедливость.