Тайный Тибет. Будды четвертой эпохи
Шрифт:
Туччи был более научным в немецкой традиции, Чаттерджи более гуманистичным в классическом смысле. Вспоминая какого-нибудь коллегу, он всегда рисовал какой-нибудь явственный и живописный образ, который ярко вставал перед мысленным взором.
– Такой-то проезжал через Калькутту года два-три тому назад, – говорил он. – Это высокий, бледный, молчаливый человек с маленькой круглой женой, всегда одетой в белое, как теннисный мячик, к тому же она все время прыгала вокруг него!
Потом он возвращался к цитированию Калидасы или Кангьюра, сравнивая старинную и современную литературу, и делал умозаключения, которые воссоздавали историю Азии.
Официантов в ресторане было около пятидесяти. Они были одеты в белую униформу, как халифы, и то ли красные фески, то ли тюрбаны на макушке. Они ходили
Ученые мужи продолжали беседу. Оба они были в великолепной форме. Просто потрясающи. От языков мунда они перешли к Тибету, уйгурам и несторианскому христианству Центральной Азии. Они упомянули сэра Ауреля Стейна, Марко Поло и фон Лекока, прошлись по Бактрии и Персии, разобрались с манихейством, древними вымыслами и неопубликованными текстами, найденными в гималайских монастырях. Они следовали за греческими мотивами по степям и оазисам Центральной Азии. Они разложили всю Азию перед нами, разъяли ее на кусочки, рассекли и снова составили вместе во времени и пространстве. Они раскрыли связи и родство, неожиданные взаимоотношения, факты, проливающие свет на целые порядки других фактов. Они наполнили карту Азии жизнью и движением и превратили историю в сияющий источник. С глазами богов, играя веками и народами, как игрушками в своих всесильных руках, мы смотрели, как разворачивается огромная процессия прошлого.
Чаттерджи говорил о том, как изменялось название Рима в его продвижении по Азии.
– В Сирии, – сказал он нам, – его называли Хрим. Китайские купцы, которые отваживались выбраться на крайний запад азиатского мира, встречались с купцами, которые отваживались выбраться на крайний восток средиземноморского мира. Они говорили об империи Хрима, но китайцы не могли правильно произнести название. «X» превратилось в «Фу», и Хрим превратился в Фу-рим, а потом, еще больше адаптировавшись к артикуляции китайцев (которые умеют произносить звук «л», но не «р»), превратился в Фулинь. Так в Китае до сих пор называют Рим.
Чаттерджи был в упоении. Он говорил и говорил, забыл про еду, потом безумно заторопился, чтобы успеть съесть невидимый суп. Всякий раз, когда что-то его восхищало, он совершенно забывал обо всем, что вокруг. Но он отнюдь не слеп. Когда поднялась парская красавица из-за соседнего стола, он обласкал ее взглядом знатока и потерял нить аргумента. В целом проще и человечнее, чем Туччи, но определенно не менее учен. У него первоклассный интеллектуальный багаж, и Туччи слушал его с большим вниманием. То и дело Чаттерджи доставал из-под своего белого хлопчатобумажного дхоти экземпляр «Деяний азиатского общества Бенгалии» и отмечал карандашом на обложке названия книг или статей, процитированных в разговоре. Возвращая документ на место, он открыт первобытный ландшафт обширного волосатого живота прямо на высоте бесплотного супа.
Прошлой ночью мы отправились из Калькутты в Силигури. Мы ехали всю ночь на даржилингском почтовом экспрессе, который идет на север, пролетая через бесчисленные вокзалы с громким металлическим лязгом. Мы пересекли две границы: из Индии в Пакистан и снова из Пакистана в Индию. Теперь, когда мир склонен к объединению, разве этот раздел полуострова не есть шаг назад? Но нужно признать, что, как мы ни привыкли видеть мир через призму политики, мы не в том положении, чтобы судить людей, которые по-прежнему видят мир почти исключительно через призму религии.
Глава 3
Из папоротников на ледник
Мы прибыли в Силигури и теперь уже совсем рядом с Гималаями, которые отвесными стенами возвышаются над равнинами Бенгалии. Через несколько дней пути, меньше чем через неделю, можно попасть из страны пальм и древовидных папоротников в страну снега и льда. На следующих страницах я собрал записки, написанные в разное время в штате Сикким между Индией и Тибетом, чтобы дать представление об одной из красивейших дорог в мире от долин, погруженных в туман и дождь, к вершинам гор, мерцающих в ярких лучах солнца.
Между Дикчу и Мангеном. Мы идем вдоль огромного оврага, по которому течет Тиста. По характеру Тиста – горный поток, по размеру – большая река. Представьте себе Адидже или По в половодье, которые текут по извилистому ущелью, неся вырванные с корнем деревья и крутя их по дороге, словно ветки. Мы в нескольких сотнях метров над уровнем моря, стоит удушающая жара. Воздух потеет и плачет; все как будто растекается жидкостью. Если бы не пиявки и комары, можно было бы идти голышом, но из-за них приходится хорошенько закрываться, и одежда прилипает к телу. Мы со всех сторон окружены зеленым влажным лесом, и туман размывает все, что мы видим, – скользкую перегнойную землю, листья, пни, деревья, близкие и далекие, – в однообразную, таинственную серость, которая отнимает у всего индивидуальность и все заливает смутной похотью. Зеленые усы растений и балдахин плотной листвы деревьев скрывают зловещие провалы в растительности, в которые я заглядываю так же, как дилетант разглядывает рану. То и дело мы натыкаемся на купы белых орхидей, которые свисают на сучьях. Она прекрасны, но зловещи – цветы с ядовитым ароматом, такие, которые посылают врагу. Потом там змеи, которые останавливаются и молча ускользают прочь, и мягкие плоды, которые с хлюпаньем падают в текучей тишине. Лес живой; по отдельности и целиком он живой. Он живой в стволах деревьев, покрытых лишайником и мхом и одетых в папоротник, в бабочках, в постоянном писке и уханье, в каждом внезапном необъяснимом шорохе. Ты чувствуешь, что у леса своя собственная личность, свои желания и капризы, свои неприязни, свой голод, усталость и истома, свои скрытые глаза. Как только ты проник в него, ты уже не можешь их избежать. Его зеленые щупальца заключают тебя в мучительном объятии.
Как описать странное возбуждение, которое внушают буйная растительность, чудовищные стволы, покрытые каплями лишайника, ласка этих огромных, блестящих деревьев на твоей руке, ощущение от коры, опьянение запахами и ароматами? И в то же время как выразить отвращение, которое внушает эта кишащая, скользящая, ползущая, необузданная жизненная силы? Кто может выразить словами страх смерти, который прячется повсюду? Не смерти от какой-то конкретной опасности, а смерти в трудноуловимом, всепроникающем смысле. Нигде еще жизнь и смерть так тесно не переплетаются и не сливаются. Тут упавшее дерево дает прокорм тысячам живых существ, которые питаются его распадающейся плотью; целая популяция грибов, насекомых, червей, папоротников, мха, лишайника и плесени; там змея скользит бесшумно между хищными цветами; там бабочка летит торжественно и капризно и наконец усаживается на желтом скелете зверя; тут засада, ловушка – тайное, пронзительное зло; тут и великолепие, и ужас. Бодлер пришел бы от этого в восторг.
У нас в мозгу кишит рой демонов безумныйКак бесконечный клуб змеящихся червей…И сразу бы провел заметную параллель между тропическим лесом и сердцем человека.
Манген. Слава и освобождение сегодня утром? На миг облака разошлись, и после многих дней мы снова увидели голубое небо, и там, на невероятной высоте, в семи с лишним километрах над нашими головами, пугающе далеко и близко одновременно, нам открылась та божественно чистая и невещественная вещь, состоящая только из формы и света, – искрящаяся пирамида Канченджанги.