Тайный Тибет. Будды четвертой эпохи
Шрифт:
Мингьюр, гонгту (староста) деревни Ятунг, терпеть не может бывшего переводчика Лобсанга. Я так и не узнал, как возникла между ними эта вражда. Но образ жизни чиновника в отставке, то, что он жил замкнуто и отчужденно, словно оскорбленный король в изгнании, как специально был придуман с целью раздосадовать любого представителя власти в мелкой общине в любом месте мира. Лобсанг держится без гордости и превосходства, не напускает на себя важного вида, но его поведение как бы говорит о неудовлетворении, неудовлетворении человека, который оглядывается вокруг и видит, что ничто не стоит его внимания, что все настолько ниже его внимания, что ему не надо даже этого показывать. С другой стороны, жители деревни постепенно оказались под впечатлением
– Да кто такой этот Лобсанг? – кричит тогда Мингьюр, теряя хладнокровие. – Он ничего не делал всю свою жизнь, кроме как устраивал волнения и суматоху, а теперь, только потому что он строит из себя святошу, вы все кланяетесь и молитесь на него!
– Лобсанг есть Лобсанг, – отвечают люди.
Это заявление, каким бы глупым и нелогичным оно ни было, неопровержимо и окончательно.
Мингьюр – мудрый старик шестидесяти с лишним лет, но он сохранился гораздо лучше Лобсанга. По преимуществу его считают дураком, но я подозреваю, что на самом деле он единственный по-настоящему честный человек среди многочисленных контрабандистов и жуликов на караванном пути. Каждый день можно видеть, как он ходит по делам, по собственным и общинным. Он всегда одет по-тибетски, как простые люди: в шерстяную чубу, неотбеленную хлопковую рубаху и кожаные сапоги. Волосы стрижет коротко. Он, что называется, умеренный и разумный человек: традиционалист без крайностей, религиозен, но не чрезмерно, пьет, но умеренно, и так далее. Он, конечно, не такой образованный, не такой любознательный, не такой утонченный, не такой что угодно еще, как Лобсанг, но он проще и человечнее.
Я то и дело захожу к нему домой поболтать. Семья Мингьюра состоит из очень безобразной, но невероятно преданной и заботливой жены и, по-моему, бесконечного количества детей. Их там, наверное, человек девять или десять, но я точно не знаю; как бы то ни было, это очень много детей для такой отнюдь не многодетной страны, как Тибет. Две старшие девочки – Пема Чодрон и Пема Чандуп, которым лет пятнадцать или шестнадцать, – были бы очень милыми девушками, если бы могли забыть хоть на минуту, что они дочери старосты.
Дом Мингьюра более-менее типичен для сравнительно обеспеченного жителя Ятунга. Сначала ты попадаешь в комнату, которая используется под кладовую, в ней полно седел, инструментов, мешков с товарами и разных вещей, характерных для романтической феодальной жизни страны. Оттуда ты попадаешь в кухню, темное закопченное место, где Восемь благородных символов грубо намалеваны белым на стенах; оттуда ты наконец попадаешь в комнату Мингьюра, которая также служит гостиной и молельней. О роли гостиной свидетельствуют толстые подушки, на которых тибетцы сидят вместо стульев, разложенные вдоль стен, а также несколько лакированных столиков для чая и лепешек. О роли молельни свидетельствует прекрасный небольшой позолоченный алтарь из резного дерева с несколькими статуэтками (Падмасамбхава, Ченрезиг, Шакьятхупа); а на стене висят две или три танки (картины на ткани) и несколько фотографий лам, знаменитых храмов и вид Лхасы. Его молельня – гордость любого тибетца. Молельню в доме феодального господина часто можно сравнить с молельней в храме по богатству украшений, количеству статуй, картин, книг, драгоценных чаш и разнообразию приношений.
Мингьюр видит во мне как в европейце главным образом колдуна по механическим вещам. Каждый раз, когда я прихожу к нему, он просит меня то починить старый будильник, который перестал звонить, то старый замок, который не открывается, то старую лампочку, которая не горит. Несмотря на все мои возражения и неудачи, он никогда не сдается. Он всегда хочет, чтобы я попробовал еще раз. Еще у него всегда есть список английских слов, произношение которых он не знает, и он всегда неизбежно делает одни и те же ошибки, когда пытается их выговорить. Вчера мне наконец-то удалось починить будильник, после чего Мингьюр пригласил меня на обед.
Я настоял на том, чтобы обед был тибетский; иными словами, чтобы он состоял не из блюд, которые богатые подают в особых случаях и которые практически не отличаются от китайских, но из тех блюд, которые обычные тибетцы едят в обычные дни. Мы с Мингьюром ели в гостиной-молельне. То и дело входила его жена, чтобы обслужить нас, оставалась на несколько секунд, обмениваясь несколькими словами, потом снова исчезала на кухне; в коридоре толпились дети, подглядывая из-за двери. Им очень нравилось, они громко смеялись надо всеми нарушениями этикета, которые иностранец неизбежно допускает во время еды.
– Подите прочь! Прочь! – кричал на них Мингьюр, и на несколько минут в коридоре воцарялась тишина.
Но потом дверь снова незаметно открывалась, и детское лицо просовывалось в проем с выражением бесконечного любопытства в глазах.
Мингьюр учил меня наливать чай в цампу.
– Вы же хотели посмотреть, как мы, тибетцы, едим, так? Это самая обычная еда для каждого дня. Бедновато, да? Вы на Западе все богатые. А мы все бедные!
Я пытался убедить его, что это не так, но таково всеобщее убеждение, и с этим ничего не поделаешь.
Цампа – просто жареная ячменная мука. Каждая тибетская семья имеет запас цампы, и тибетские путешественники всегда берут ее с собой в небольшом количестве. Ты берешь пригоршню, кладешь себе в миску и заливаешь нужным количеством горячего чая; потом пальцами перемешиваешь до консистенции свежего марципана; а потом, разумеется, добавляешь масло и снова перемешиваешь все руками. И потом ешь все это маленькими порциями. Думаете, гадость? Это в тысячу раз вкуснее, чем то прискорбное безобразие со звучными французскими названиями, которое подают в индийских ресторанах. Правда, нужно как следует проголодаться и иметь определенную способность к адаптации. Но если ты путешествуешь, то первого у тебя и так хватает, а если у тебя нет второго, то ты не путешествуешь.
Мингьюр любит поговорить о бизнесе. Как у всех тибетцев, у него полно разумных коммерческих идей.
– Почему бы вам не ввозить кораллы из вашей страны? – спросил он. – Говорят, итальянские кораллы лучшие в мире. В Лхасе все с ума сходят по кораллам. Вы там легко их продадите по высокой цене!
– Хорошая идея.
– А взамен могли бы взять бирюзу. Здесь она очень дешевая. Разве у вас в стране на нее нет спроса?
Глаза Мингьюра светятся от удовольствия. Хорошая сделка приносит почти физическое удовольствие истинному тибетцу.
Жена Мингьюра принесла нам блюда с мясом яка, жареным и порезанным на куски. Мясо яка, барана или козы, соленое, копченое и высушенное на солнце в стерильном воздухе на высоте 4000 метров, – это одно из главных блюд тибетцев. В стране, где скотоводство так распространено, а земледелие часто так затруднено из-за холода, сухости и бедности почвы, естественно, что мясо будет важным, если не исключительным, компонентом рациона.
Но в течение многих веков это ставило тибетцев перед серьезным моральным противоречием. Первейшая заповедь для всех буддистов гласит: не забирай жизнь. Как же тогда буддист может примириться с тем, что он забирает жизнь животного, пусть даже для того, чтобы накормить детей или родителей? Все монахи, кстати, утверждают, что они вегетарианцы, и в какой-то степени так и есть. Но миряне не притворяются вегетарианцами, и для большинства мясо представляет собой важную часть рациона. Конечно, обычай – это практически неизменяемый фундамент, на котором основаны отличительные черты цивилизации. Буддизм не сделал японцев менее воинственными, христианство не сделало латинян менее чувственными. Так же и ламаизм смог лишь частично изменить отношение тибетцев к мясу.