Тайный Тибет. Будды четвертой эпохи
Шрифт:
Когда он приблизился, его улыбка из широкой стала просто неописуемой. С низким поклоном он сказал мне:
– Не хотите зайти ко мне и обсудить одно маленькое дельце?
Говорить с иностранцем в присутствии третьего лица, намекая на «маленькое дельце», и прочие мистификации – все это часть сложной поведенческой схемы, которая должна поставить его на пьедестал относительно других ятунщев.
У Тобчена типичный дом для этой части Тибета. Мы еще в Гималаях, а там нет недостатка в древесине. Стены из камня, но крыша, лестница, балкончики, полы и мебель из дерева. Я поднялся на несколько ступеней, прошел через так называемую
– Входите, входите! Нет, не ходите на кухню, там грязно! Поднимайтесь по лестнице! Вы извините мой скромный дом, да? Я всего лишь бедняк!
Но я остановился, завороженный. Кухня принадлежала миру сказок и ведьм. Она быта черная от сажи, с огромными котлами, сковородами и тазами. На закопченных стенах кто-то грубо, но выразительно нарисовал Восемь благородных символов. Хнычущий ребенок подошел ко мне и сказал что-то, что я не сразу разобрал. Но потом услышал слово очень четко. Это было слово «Бакшиш!».
Я поднялся по лестнице и вошел в святая святых Тобчена: его гостиную, молельню, кабинет, лавку древностей, кладовую с едой и опиумный притон. Я сел на одну из больших подушек. Тобчен стал рыться в сундуках, накрытых овечьими шкурами. Его жена принесла неизбежные чай и лепешки. Синий бодхисатва смотрел на меня с резного алтаря из лакированного и позолоченного дерева. По-моему, это был бодхисатва Цепаме («Бесконечная жизнь»). У него на лице было такое хитрое выражение, которое редко встретишь в тибетской скульптуре; из-за него он казался подходящим сообщником для Тобчена.
Как только жена вышла, Тобчен стал доставать из тюка шелковые платки. В конце концов он достал статуэтку Ченрезига, бодхисатвы милосердия, который воплотился в далай-ламе. Я видел ее несколько дней назад и узнал сразу же.
– Но, Тобчен, – воскликнул я, – я же видел эту статуэтку… в монастыре!
Тобчен знаком показал, что я должен говорить потише.
– Я уверен, вы поймете, – сказал он, – что время от времени бедным монахам приходится чинить балку или стену, а денег у них нет.
– Конечно! Но я всегда считал, что продавать монастырское имущество запрещено.
– Разумеется, запрещено. То есть запрещено дуракам. Но мы-то знаем тайные способы.
Сколько профессиональной компетенции было в этом «мы»!
– А как же боги?
– Они прикроют один глаз. В конце концов всем надо как-то жить! Разве вы не знаете тибетскую пословицу? Лха дре ми чонанг чиг (боги, демоны и люди – все поступают одинаково). Вы хотите сказать, что они не поймут и не простят?
Тобчен поднялся и зажег несколько масляных ламп перед статуэткой Цепаме.
Высоко в каменистой твердыне над Ятунгом, в изрезанной долине, в тени елей, цепляющихся, как птичьи гнезда, за горный склон, находятся хижины-кельи скита – ритрё Чумби.
Я пошел туда сегодня вечером; золотые лучи заката освещали уже только верхушки деревьев; высокая гора на другой стороне долины погрузилась в тень. Место казалось безлюдным. Тропинка шла по траве между стволами деревьев. То и дело я видел маленькие хижины. Пустые или в них живет молчаливый отшельник? Вдруг я услышал голос и увидел прямо над собой лицо человека, выглядывавшее из окошка крошечной хижины, которая, казалось, практически висит на отвесной скале.
– Кушог-сагиб! – позвал он. – Идите сюда! Отдохните минуту, торопиться некуда; да и в ритрё никого нет.
Я поднялся еще на несколько метров и увидел, что у входа в хижину меня ждет молодой лама невысокого роста, манеры и внешность которого тут же внушали симпатию. Его хижина была очень маленькая, всего лишь деревянная коробка, одним краем стоявшая на сваях, а другим на каменном выступе. Я чуть не испугался, что своим весом заставлю ее перевернуться.
Лама Гедул принадлежал к одной из переформированных школ и потому носил длинные волосы. Он готовил скромный ужин – вареные травы и немного пампы, которую он потом будет есть из черепа. Череп стоял там, вырезанный в форме чаши, гладкий и чистый, как будто из старой слоновой кости. Еще было несколько книг, несколько богослужебных предметов и две или три картины. В окне виднелись далекие снежные пики.
Вернемся же в высшее общество Ятунга. Как мы видели, столп этого общества мужского пола – Лобсанг, а госпожа Йише – его аналог женского пола. Это вдова человека, который играл большую роль в отношениях между тибетцами и иностранцами; на самом деле он был начальником Лобсанга. Его вдова, величественная, похожая на матрону, в данное время верховный и непререкаемый общественный арбитр деревни. В отличие от Лобсанга, который замыкается в своей пессимистичной старости, миссис Йише – жизнерадостная и общительная пожилая дама и потому популярна у всех.
Мингьюр, деревенский староста, обихаживает европейцев ради их способностей к механическим чудесам (ремонту ржавых и развалившихся будильников, замков и перьевых ручек); но для госпожи Йише европейцы в первую очередь поставщики чудес химических (таблетки, порошки, уколы, кремы и лосьоны). Большинство азиатов фактически придерживаются либо взглядов Мингьюра, либо госпожи Йише. Мы не цивилизованнее, глубже или даже изобретательнее их. Но мы удивительнее, более дьявольские и везучие. Мы алхимики; мы нашли философский камень и связали себя тайными пактами со змеиными духами нижних миров. Цари и министры охотно аплодируют со своих мест в партере цирка акробатическим трюкам, которые не могут повторить. Но когда представление закончено, цари и министры остаются царями и министрами, а бедные акробаты, уходя с арены, становятся вообще никем. С этой точки зрения в восточном уме мы – бедные акробаты, а они – цари и министры. Данте, Бах, Римская империя, Ренессанс, Шекспир, Леонардо, готические соборы и святой Франциск не производят на них никакого впечатления. Но «кодак» – вот это чудо!
Мы сами виноваты. Мы посылали в Азию авантюристов, солдат, купцов, управленцев – людей либо невежественных, либо узколобых, либо нацеленных только на наживу, или, наоборот, держались сами по себе, не обращая никакого внимания на «туземцев». Единственные, кто занимался ими, были миссионеры, но их труд – хотя и совершаемый с большим самопожертвованием и часто героизмом – состоял в том, чтобы научить их универсальной религии, а не дать картину европейской цивилизации. Единственные, кто хоть что-то сделал в этом плане, – это французы.