Тайный воин
Шрифт:
Она вдруг проговорила, совсем тихо, не поднимая век:
– И ты смеяться пришёл?
Голос всё-таки дрогнул. Сквара встрепенулся, заёрзал.
– Не, я… тебе, может, принести чего? – Подумал, веско добавил: – А посмеётся кто, в ухо дам. Вот.
Надейка не ответила, только брови беспомощно изломились. Сквара маялся, не зная, что ещё ей сказать.
– У нас в деревне девочка одна… – вспомнил он наконец. – Ишуткой звать. У ней пятнышко на спине… то есть не на спине… в Беду опалило. Мы с братом её разок до слёз
Надейка медленно прошептала:
– Красёнушка… Тебе почём знать?
– А что знать? – удивился Сквара. – Она ж разумница, дом ведёт, дедушку любит. Значит, со всех сторон хороша.
Надейка опять не ответила. Глаз она всё не открывала, наверно, и это было ей тяжело. Он знал, как такое бывает. Изначальная грызущая, казнящая боль, от которой корчатся и вопят, сменяется тяжёлым придавленным безразличием. Лекарство рядом ставь, и то рука не поднимется: слишком хлопотно. Сквара потянулся за кружкой, стоявшей возле стены.
– Ты попей… Вона губы растрескались. Я тебе голову подниму.
Девушка неохотно потянулась к воде, стала пить, сперва вяло, потом с пробудившейся жадностью.
– Ты, может, съешь чего? – понадеялся Сквара. – Я вкусного принесу!
У неё опять жалко дрогнуло личико. Она думать не могла о еде, сразу к горлу подкатывало. Сквара затосковал, чувствуя себя ни к чему, кроме пустой жалости, не способным. А больше всего хотелось удрать от чужой беды, поколе к самому не прилипла. Поэтому Сквара не уходил.
– Вот окрепнешь немного, – пообещал он, – я в книжницу тебя отнесу.
Надейка наконец открыла глаза, мутные, воспалённые:
– Зачем ещё?
Сквара окончательно потерялся:
– Ну… ты вроде там молиться любила… у образа.
Он думал, Надейка совсем разучилась улыбаться.
– Справедливая Мать да простит меня… перед образом я скоро забывала молитву… Я больше смотрела, как нарисовано.
Рисовать Сквару учили. Он мог начертать однажды пройденную тропу или крепостной переход, а в незнакомом месте – узнать начертанное другими. Видел в книгах поличья святых подвижников, рассматривал язвительные перелицовки гонителей. Срам сказать, перелицовки ему нравились больше. Он обрадовался, захлопотал:
– Я тебе дощечку принесу и угольков, забавляться станешь. А то берёсты надеру, ты только скажи!
На ту сторону
Внутри зеленца кропил тихий медленный дождик. Снаружи шёл снег. Тоже тихий, неспешный… однако упорный и настолько обильный, что веток небось наломает хуже бурана.
Ветер давно уже не выпускал Лутошку в лес сам. Это делал Лихарь, иногда Беримёд, а то вовсе младшие ученики вроде Хотёна со Скварой. Сегодня Ветер снова не показался. Не подразнил кабального иверинами на краю свитка…
Лутошке некогда было об этом раздумывать.
Он бежал краем болота, иногда придерживая шаг послушать кругом. В недвижном воздухе опадала снежная пыль, на каждой веточке росло тонкое белое лезвие, обращённое вверх. Покинутый след сразу начинал заплывать, сглаживаться. Время от времени кабальной резко останавливался, с силой бил за спину посохом. Потом оглядывался.
Дома он уже чистил бы тропки к дальним ухожам да сетовал про себя, махая лопатой: ну нет бы дождаться хоть скончания снегопада, прежде чем его из дому гнать! А в это время Маганка…
Лутошка дёрнул головой, прибавил шагу. С Маганкой он даже сдружиться, по праву младшего деверя, как следует не успел. Когда кончится его кабала, за Лиску уже будут сватать другую. Длинную и темноволосую, вроде Неустроевой захребетницы. Такую, чтобы не глянулась Лихарю. Или уж зн'aтую непутку найдут… чтоб мораничей не дичилась…
Нет уж. Когда Ветер бросит свиток в огонь, Лутошка в острожок не вернётся. Он на запад побежит, он за Киян-море уйдёт, он… а как вкусно Маганка рыбу коптила… водяной горох жарила…
Сзади прошуршало.
Лутошка крутанулся убить, потом умереть.
Сзади выпрямлялась берёзка, в недвижном воздухе белой тенью трепетало облачко снега. Лутошка вслух выругался. Хотел – грозно. Получилось – плаксиво до отвращения.
– Эй! – заорал он на всю круговеньку. – Выходи! Я тебя вижу!..
Никто не ответил ему. Да он не особо и ждал.
На ветви берёзки взамен облетевшего садился новый снежок.
Лутошка встряхнулся, побежал дальше, одолевая рыхлый уброд.
Его бабушка уже лет пять всё усаживалась на смертные сани, всё пеняла домашним: «Ажно схватитесь, как некому станет копытца вам вычинять…»
По Маганке отвыли погребальный плач волки, вороны, лисы и кабаны: им досталась рыбёшка из осквернённого её смертью пруда. А кто по нему, Лутошке, восплачет, когда он в бесконечных побоях душу изронит? Брат с отцом ему, винному, руки вязали, мать верёвку подавала, старики перстами грозили. Только Маганка ни слова поносного не сказала…
А кабы она с самого начала Лихаря не приветила?..
Стень ведь не сильничал. Это он после, за обиду, со становиками явился, а спокону Маганка сама его обняла… Лутошка шмыгнул носом. Сама? Такому Лихарю поди откажи. Он – моранич, ему – воля!
Но кабы Лиска к водимой поласковей был… Кабы деверёнок меньше важничал перед робкой невесткой, кабы милым братом сразу ей стал…
Если бы да кабы!
Лутошка разгонисто миновал поляну, где ему в самый первый раз оборвал след дикомыт. По левую руку простиралась Дыхалица. Губа страшных Неусыпучих топей, питавшихся ядовитыми кипунами.
Кабальной снова остановился. Лес молчал. Снег менял знакомый огляд, приметные деревья были чужими, вдали тянулись кудлы тумана. Лутошка пригляделся… вдруг понял: на самом деле там брели люди.