Тайный воин
Шрифт:
Опалённый тут же увёл одного и другого и сразу приставил к делу – оттаскивать тело смертника подальше в лес, на брашно волкам и лисицам. Два дурня с облегчением переглядывались. Не прибили, не заперли, всего лишь непонятным словом назвали: минула беда!
Когда обрушилась середина костра, изглаживая последнюю вещественность погребённой, Ветер вздохнул, вспомнил о чём-то, рука, не покидавшая плеча ученика, снова сжала его.
– Приведи кабального.
Сквара сорвался бегом, но приказ котляра полетел из уст в уста ещё проворнее. Лутошка стоял на старом берегу озера, там, откуда
Беспощадные, чужие от страха… совсем как семьяне, когда он Лихаря…
Лутошка увидел возле своего лица знакомые валенки. Державшие руки все быстро убрались, осталась одна, обнявшая правую кисть.
– Вставай, – сказал Ворон.
Делать нечего, Лутошка повиновался. В хватке длинных пальцев не было жестокости, в ней сквозила невозмутимая готовность хуже всякой жестокости, и она-то окончательно уверила кабального: вот и смерть.
Он рванулся, как свалившийся в ледянку горностай – от рукавицы охотника. Из подвёрнутой кисти тотчас ударила боль, пронизавшая тело до пальцев другой руки, до самых ногтей. Лутошка нашёл лбом коленки, затрясся, тихо завыл, оплакивая незадачную, беспросветную жизнь… которую у него ещё и отнимали теперь.
Ворон дал ему выпрямиться.
– Источник ждёт, – сказал он.
Голос тоже был незнакомый, страшный…
Так Ворон и привёл кабального кругом прогорающего костра: жалкого, беспомощного, с рыжими патлами, прилипшими к лицу. Поставил перед учителем, отпустил. На четвереньках Лутошка оказался уже без его помощи. От костра палило таким жаром, что ноги подломились сами собой.
Ветер долго смотрел на него сверху вниз.
– Ты тоже послужил Матери, кабальной, – негромко проговорил он затем. – Я обещал тебе продление жизни, если выживет стень?
Лутошка пополз к нему, слепой и косноязычный от страха:
– Господин… добрый господин…
Сейчас дюжина рук снова схватит его… закинет в рдеющий жар, в безмерные муки… А то Лихарь примкнёт к опустевшему кольцу, чтобы ещё кто-то смог получить имя… Хотён, Бухарка, даже калечный Пороша…
– Воля Матери обратила твоё преступление благом для учеников, – продолжал Ветер. – Владычица правосудна. Я обещал тебе однажды пересчитать иверины, если будешь усерден? Обещал сделать учеником, если явишь отвагу и голову переимщика принесёшь?
Голос котляра достигал слуха, но разум не мог осмыслить ни слова.
– Господин… – всхлипнул Лутошка.
Всё же слово «иверины» кануло не бесследно. Острожанин вскинул глаза. Ветер вытаскивал из-за пазухи грамотку. Тот самый, знакомый до последней жуковины, берестяной свиток его кабалы. Нешто решил добавить зарубку, отмечая день, когда впереймы никто не пошёл?..
– Сегодня Владычица правит людские дела, – сказал Ветер. – Ты не одолел боем никого из моих сыновей, но ты был усерден… Пусть твои иверины сочтёт Справедливая, а мне ни к чему.
Лутошка ахнуть не успел. Короткий швырок отправил мёртвую грамотку далеко в живое море углей. Тугая берёста взялась было вертеться, являя зубчатый край, словно её впрямь расправляла невидимая рука… Свиток полыхнул и пропал.
– Кончилась твоя кабала, – кивнул Ветер. – Ворон даст тебе оружие и припасы в дорогу. Ступай куда хочешь.
Голос морока
– Смешной ты, – сказала Надейка. – Ногами скорблю, а на что-то руку теребишь…
Он держал её правую кисть, терпеливо мял плоть между большим пальцем и шишом. Оставил наконец, взялся за левую. Добрые были руки, осторожные. Но и не вырвешься, поколи сам не отпустит. Это Надейка, как всякая девушка, тоже чувствовала безошибочно. И… ничуть не боялась.
– Ага, – кивнул он. – Ещё диво дивное есть: ноги мёрзнут, да течёт из носа потом.
Надейка вздохнула, улыбнулась. Удивилась сама себе. Был, оказывается, продух у чёрного облака одиночества и отчаяния, в котором она совсем было потерялась.
– Ты, значит, Ворон теперь?
Огонёк жирника, стоявшего на полу у двери, делал его вправду похожим на клювастую птицу. Горбатый нос, змейки света на волосах, мерцающие глаза. Он улыбнулся в ответ:
– Ну… учитель так говорит. Уж знает небось.
Наваждение рассеялось. Правда, Надейке упорно казалось, что после имянаречения у него и улыбка стала другая.
– Если однажды забудусь и прежним именем назову, осерчаешь?
Ворон удивился:
– На что серчать? Так меня родители нарекли.
– Тоже знали небось…
Он задумался.
– Они меня на другую жизнь называли. Проживи я по их замыслу, так и помер бы Скварой. – Глаза лукаво блеснули. – И то сетовали добрые люди, нас-де с братищем неправильно нарекли… Наоборот надо бы.
– Наоборот?
– Сквара – это по-нашему пламя, – пояснил Ворон. – А брат, он такой и есть… войдёт, сразу светло.
– Как Лутошка, что ли?
Хоть в чём-то равнять Светела с бывшим кабальным было смешно.
– Жарый он. Огненный.
Надейка передвинулась поудобнее:
– Добрым людям всегда виднее…
Вот это была правда святая. Приспешники на поварне только и болтали о том, как храбрый Пороша смертника измотал, а Хотён напугал. После чего, мол, всякий в него ножом бы уметил, не только что дикомыт. Надейка, приученная молчать, знай помалкивала. Её всяко не было у Великого Погреба, а Кобоха и Сулёнка стояли. Того только доспоришься, что засмеют.
– А вдруг бы ты промахнулся? – шёпотом спросила она.
Сама Надейка обречённика видела лишь мельком. Зато каждый день слышала, каким огромным и свирепым он был. С каждым новым рассказом убитый душегуб делался всё косматее и страшнее.
У Ворона брови недоумённо сползлись к переносице.
– Не, – протянул он. – Не мог.
Сказано было без хвастовства, он в самом деле не понимал. Надейка робко отважилась возразить:
– Люди ж промахиваются…
Он завернул ей рукав. Отмерил пятую часть расстояния от локтя до косточки, снова принялся мять.