Тайный воин
Шрифт:
Обретённая свобода чаще всего бывает голодной.
Теперь Лутошке казалось, в Чёрной Пятери кормили щедро и вкусно. Даже ему, кабальному, рыбные головы иной раз перепадали. А как они там озёрную капусту заквашивали!.. Со сладким борканом, с красной першилкой…
Последний раз острожанин худо-бедно набил брюхо на скудной оттепельной поляне. Он на четвереньках ползал в сером киселе тумана, давился горьким мхом пополам с мокрицей, жалел себя чуть не до слёз. У него дома не верили в басни о благодатном заморье, да и были правы, наверно. На своём
Это было позавчера. С тех пор он тощал, бредя в глухую морозную неизвестность. Скоро навстречу выйдет Маганка: «Ну здравствуй, браток мой, деверёк…»
Заметив на лесной чисти санные, пёсьи и людские следы, Лутошка ни жив ни мёртв шарахнулся прочь. Сердце припустило вдруг так, что кровь зашумела в ушах. Скрипы и шорохи леса отозвались голосами облавы, хрустом близких шагов, гудением натянутой тетивы… Немного отсидевшись за сугробами, Лутошка перевёл дух. Подивился собственному испугу.
Почему, когда прежде несбыточное желание вдруг являет себя достижимым, становится страшно? Так страшно, что начинаешь сомневаться в своей же мечте, просишь повременить с исполнением?..
Уверившись, что поляна вправду безлюдна, Лутошка вышел из-за деревьев. Начал смотреть. Вот место, где стояла палатка. Вот кострище, по запаху и виду – вчерашнее. Зверьё уже перерыло стылые угли. Лутошка вздохнул. Ему тоже мерещился запах съестного.
А ещё было похоже, что люди, стоявшие здесь ночь, дрались через нехоженые леса вовсе не по его душу. Трое санок, дюжина псов. Полстолько баб, из них одна, похоже, брюхатая, вторая детница. И всего три мужика. Здоровяк середович, молодой парень да косолапый дедок. Ясно, мораничи умели ещё не так притаиться… но на мышей не ходят с рогатинами, не ухичивают ловчих ям, мышь давят ногой. Захоти Ветер Лутошку вернуть – послал бы за ним любого ученика, ревнующего об имени. Вполне бы хватило.
Не выглядели поезжане и купцами. Странники-торгованы пронырливы, жилисты, перелётны. Баб на сносях да малых детей им с собой не таскать стать… Лутошка долго не подпускал мысли, что на прогалине ночевали переселенцы. Люди, с которыми он чаял уехать за море, на Остров Кощеев. Он всё раздумывал, верна ли догадка, мог ли кто другой покинуть такие следы… а ноги уже несли его впродоль полозновицы, скорей и скорей.
Пёрышки на снегу
– Учитель, воля твоя… Дозволишь спросить?
С широкого застывшего плёса сдувало свежий уброд, белые колючие волны обтекали колени. Походники шли по гладкому насту бок о бок, Ветер чуть впереди.
– Спрашивай, сын.
Место было очень морозное, в продухи меховых рож вырывались клочья пара, тонкое серебряное кружево на кожухах разрасталось всё затейливее.
– Как думаешь, учитель… поправится Надейка?
Источник даже повернулся к нему. Тёплая личина не позволяла видеть лица, однако чувствовалось – Ветер, занятый строгими думами, ждал совсем другого вопроса. Ученик это понял, смутился, раскаялся, но слово – та же стрела. С полпути не вернёшь.
– Много ли обварила? – спросил наконец котляр.
Ворон смутился ещё больше.
– Сам-то не видал, стыдится она… Кобоха сказывает – живот внизу на ладонь и все ляги.
Ветер помолчал, подумал, ответил:
– Если изгноем не возьмётся и не закашляет, может, встанет ещё.
Дикомыт даже с шагу сбился, повесил голову, приотстал. Тащиха, гнавшая с севера прозрачный мороз, дохнула затхлостью Надейкиного чулана. Там, внутри, поёт ли девичий голосок? Или, как ушёл он, тут и забыла? А вправду сил нет уже голосок подать, в кугиклы подуть… Рука крошит уголёк, вовсе не может, свисает… Последние дни она даже рисовать позабросила.
И пробрало холодом сквозь двойной тёплый кожух: «Застану ли, как с орудья вернусь…»
Тут же заслонили небоскат померкшие девкины глаза, и робуши, приставленные к чёрной работе, уже растворяли лёгкую дверку, тащили вон залубеневшее тело… с этих станется подол вздёрнуть…
– Что запечалился? – спросил Ветер.
Дикомыт честно ответил:
– Жалко её.
– Почему?
Теперь уже Ворон стал в пень, озадаченный расплошным вопросом.
– Ну как, – выдавил он наконец. – Ведь славёнушка… Кому жить…
Ветер хмыкнул:
– И прежде такова была, ты не замечал.
Унот опустил голову, отвёл глаза. Источник был, по обыкновению, прав.
– Ты сам себе урок задал, – продолжал Ветер. – Нелёгкий, да, но Владычица нам праздной жизни не обещала. Ты молод, сын. Ты девку пожалел, присмотрелся – и уже любишь её, уже выше головы прыгнуть хочешь. Ты ещё поймёшь: так нельзя. Тяжко бывает мимо людей проходить, а что сделаешь? Наш первый долг – воля Царицы. Тайному воину не рука за всех радеть, о ком сердце восплакало.
«А кто невестушку оборонил от лютого снохача? Тоже молодой был?..»
Ветер подслушал его мысли так же безошибочно и легко, как сам Ворон разбирал следы на снегу.
– Вижу, мою повесть припомнил, – сказал он с усмешкой. – Я между свёкром и снохой встрял потому, что орудью Владычицы от того не могло случиться помешки. Иначе скрепил бы сердце, своей дорогой прошёл… И – да, зелен был, хотя постарше тебя. Теперь трижды умом раскинул бы, встревать или нет.
Ворон ещё подумал, робко спросил:
– А… Надейка-то препоной чему?
Котляр покачал головой:
– Ничему пока. Я тебя назидаю, чтобы вперёд помнил: наша верность принадлежит лишь Владычице. Пасись, сын, прилепляться к людям, они суть лишь посредия Её промыслов… и то, ножи да стрелы надёжней. Видел я, как от Матери отступались и сами не замечали…
Ворон сглотнул, отважился подать голос:
– Ты… об Ивене, учитель?
Поминать казнённого старались пореже. В присутствии источника – тем паче. К удивлению, Ветер ответил спокойно: