Тайный воин
Шрифт:
– Нет, сын. Об ошибке, которую я сам тогда совершил.
Эти слова можно было толковать очень по-разному. О чём жалел Ветер? О том ли, что попустил себе привязаться к даровитому ученику? О том, что предал его Лихарю на лютую казнь?.. Как спросить?.. Ворон вздохнул, задумался, промолчал.
Он не раскрывал рта, пока лыжи не донесли их до поворота реки. Дальше путь пойдёт лесом, надо будет тропить: не больно поговоришь. Тогда Ворон решился, выпустил давно свербевшее на языке.
– Учитель… а про Ознобишу нету вестей?
Котляр глянул
– Владычица, дай терпенья… Решил мне показать, что тебя вразумлять бесполезно?
Дикомыт поставил домиком упрямые брови:
– Накажи, господин… Мы братейки с ним. Кровь смешивали. Не рукавица небось, под лавку сразу не кинешь.
Ветер наградил его долгим пристальным взглядом:
– Я слышал краем уха, наш умник чем-то отличился в мирском. Должно быть, самый толстый судебник наизусть рассказал. Даже имя получил: Мартхе.
Сказал и умолк, как-то так, словно по великодушию проболтался, о чём вовсе не должен был говорить… Новое Ознобишино имя по-андархски значило «гусиная кожа». Ничего не скажешь, сидело, словно удачно сшитый сапог.
– Спасибо, учитель, – истово поблагодарил Ворон.
Утром Опёнок поставил на чистую доску толстого мороженого шокура, привычно взялся стружить. Тонким ножом, вовсе не тем, что покоился на локотнице. Всякому клинку своё дело, особенно боевому, испившему крови. Стружки выходили нежными, прозрачными, невероятно вкусными даже на вид. Ворон отделил горку самых сытных и вкусных, с рыбьего горба и пупка.
– Отведай, учитель.
Ветер вытолкнул головой куколь, утянутый внутрь кожуха, заново продел руки в рукава. Сел, прислонился к саночкам. Посмотрел на стружки, на ученика.
– С чего так поделил?
Ворон удивился:
– Ну… ты себя трудишь…
– А ты на саночках ехавши заскучал? – насмешливо перебил источник. – Поболе моего тропишь небось. Вправду послужить мне решил или в дороге хочешь силами истощиться?
Взял нож у Ворона из руки, перемешал все стружки, разложил пополам. Дикомыт унёс шкурку и остов рыбы прочь от стоянки, с поклоном опустил на валежину: зверям здешнего Лешего. Вернулся к санкам.
– Учитель… Ты про отступление от Матери вчера говорил…
Ветер пристально посмотрел на него:
– Говорил.
– Я, пока ночью стерёг, девок вспомнил, захожниц, – сказал Ворон. – Которых госпожа Айге приводила… Если вдруг от Владычицы отбегут… – Сглотнул, содрогнулся. – Им… тоже пальцы рубят, плечи ломают?
«Косточки утячьи…»
Взгляд Ветра на миг стал пронзительным. Потом котляр улыбнулся:
– Правосудная благоволит Своим дочерям. За кромешный грех им вручается сладкая чаша, на дне её неодолимый сон без конца… Спросил почему?
Ворон опустил голову, ответил не сразу.
– Страшно стало, – признался он наконец. – Надо всеми беды рассыпаются. Думал, уж то плохо, что Надейка в болезни лежит… А теперь ты вовсе как на казнь вышел… Потому и про Ознобишу пытал… ему в чужих людях одному… А у госпожи девки хрупенькие… им в холе жить, в бережи…
Ветер до конца не дослушал. Хлопнул руками по коленям, расхохотался. Громко, весело, непритворно. Ворон озадаченно заморгал. Неуверенно улыбнулся. Источник провёл рукой по глазам:
– Хрупенькие… в бережи… Ты, пендерь, небось и оружия на них не приметил?
Ворон вовсе смутился:
– Не… я…
Какое оружие, он тогда все песни сразу забыл. Тем только спасся, что пятно плесени на стенке нашёл.
– Дочери госпожи Айге – острые кинжалы Владычицы, – уже кроме смеха пояснил Ветер. – Они проберутся, куда нам с тобой нипочём ходу не будет, они разум затуманят, они совесть смутят, кого тайным лезвием не достанут, того шёлковой покромкой удавят или ядом изведут… Мне, правду молвить, стыд был смотреть, как вы обречённика убивали. Любая из тех хрупеньких ловче управилась бы.
Ворон встрепенулся, вспомнил:
– А обречённик… он правда, что ли, детную бабу замучил?
«Или себя оговорил перед нами, потому что ты приказал…» Источник насмешливо покивал:
– Будто не видел я, как ты моему с ним уговору дивился. Сдумал уже, на оболганного напускаю? Нет, сын. Ты истого душегуба жизни лишил. И вперёд знай: Царица на безвинных не посылает. Только одна вина зрячая, а другую простым глазом не углядишь. В этом верь мне, пока Правосудная духовной зоркости не подарит. Знаешь, за что меня не любят в Кругу Мудрецов?
– Я…
– За то, что умею отличать волю Владычицы от помышления тех, кто Её именем свою корысть прикрывает… Вставай, в путь пора.
– Учитель, а как…
Но Ветер уже поднялся. Отряхнул меховые гачи, сбросил на санки верхний выворотный кожух.
– Ты мне послужить намерился или безмерным вопрошанием в петлю толкнуть? Впрягайся, дальше пойдём.
Захожницы гостили в Чёрной Пятери не один день. Ветер всё затворялся беседовать с госпожой Айге, а Лихарь толком ещё не вставал, словом, выдалось мальчишкам раздолье. Ознобиша пустил корешки в книжнице, даже есть забывал. Отмахивался, невнятно ворчал, если звали наружу. Сквара же, если его никуда не гнал Беримёд, забирался в пустую и гулкую Наклонную башню. Карабкался под самый ледяной потолок. Доставал из нагрудного кармашка кугиклы… и зябкая каменная труба, чьи повадки Галуха подстрекнул его так дотошно разведать, начинала глубоким гудом подтягивать пискливым крохотным сёстрам.
Кажется, тогда ему впервые не хватило обычных пяти цевок. Ну тесно в них жилось удалому напеву хвалы о суровой любви. На самом деле сетовать на недостачу голосов в снасти – что на руке лишку пальцев желать: управляйся чем есть и не дудку вини, а свою кривую научку. Напеву некуда было деться, Сквара его в три голоса втиснул бы, не то что в пять. Однако нуда есть нуда. Песня билась о края синичьего размаха кугиклов, рвалась в орлиную ширь, обещая лишь на просторе явить сущую красу и веселье.