Тают снега
Шрифт:
Илья заулыбался, но тут же улыбка сошла с его губ. Он услышал разговоры односельчан.
Преобладали замечания едкие, насчет того, что вот, мол, поднажились в городе, а теперь в деревню вернулись, поскольку сейчас колхозникам большие льготы вышли. А дед Еремей, тряся головой, злобно заявил:
– Лодырей да прохвостов и в городе не больно жалуют!
"Гляди ты, живой еще дед!" - удивился Морозов и вздохнул: откуда знать деду. что фамилия Илюхи не сходила с Доски почета. Провинился Илюха перед односельчанами, он провинился. Неужели они за это ему ласковые слова говорить станут? Иного и ждать было нельзя. Но вот
Илья услышал голос Букреева;
– Не подумавши говоришь, не подумавши! Лодырь, он в деревню осенью нагрянет, когда будет урожай убран, на готовый каравай, а эти весной, к самой работе...
"Да пусть срамят, пусть!
– стиснул зубы Морозов.
– Все одно не поверну оглобли, не поверну и еще докажу кое-кому здесь, как надо работать".
Тася, проходя по Дымной, с радостью отмечала: народу заметно прибыло. В деревушке шумней стало, веселей. Она знала, что, кроме Морозовых, в Дымную вернулись еще несколько семей. В заречные деревни тоже приехали три семьи.
Здесь, в этой небольшой деревушке, сильнее, чем в других селах, ощущалось дыхание возрождающейся жизни и весны. Осенью пусто было, безлюдно и тихо. А сейчас вой мужики стоят посреди улицы, курят и хохочут. Шапки у них па затылки сдвинуты, телогрейки расстегнуты - пригревает. Вон дом осенью был пустой, с выбитыми стеклами, а сейчас к окнам прилепились носами ребятишки, смотрят, галдят. Мужики бросили цигарки, подались на склад, в дом, выкрашенный синей краской, и вернулись оттуда с мешками. Крякнув, бросили их на телегу с заржавленными ободьями. Один мужик щекотнул подвернувшуюся на пути женщину. Та взвизгнула и лягнула его. Опять хохот. "Вот что значит настоящий человек, пусть даже на маленьком посту, подумала Тася о Букрееве.
– К нему, как к магниту, тянутся люди. Умеет он и поговорить с ними. и расшевелить их. Насиделся он в стороне, натерпелся за эти годы. Теперь горы свернет".
Разыскать Букреева Тасе долго не удавалось.
Колхозники, у которых справлялась о нем Тася, смеялись:
– Где тебе, милая, его догнать, у него ведь одна нога не своя, вот он ее и не жалеет. Как ероплан летает!
Разыскивая непоседливого бригадира, Тася успела ознакомиться с положением дел в дымновской бригаде. Бригада в общем-то была готова к севу. Мужики, оказывается, таскали в мешках семена. Завтра выезд в поле намечен, если погода устоится.
Размахивая жидким ивовым прутом с лохматенькими охровыми шишечками, Тася напевала привязавшийся с утра один и тот же мотив. Так, без слов и без всякой мысли напевала и прутиком помахивала.
– Рано пташечка запела, кабы кошечка не съела!
– услышала Тася позади себя насмешливый голос Букреева и обернулась. С крыльца дома Морозовых спускался Букреев все в той же тужурке, перешитой из солдатской шинели, но в новом суконном картузе.
– А я вас ищу по всей деревне, - сказала Тася и швырнула надоевшую ей ветку в палисадник, возле которого остановились.
Букреев крепко пожал Тасе руку и, покачиваясь рядом с ней, несердито выговаривал:
– Давненько к нам не заглядывала, товарищ агроном, давне-енько.
– Некогда, Павел Степанович, сами знаете, какие наши дела. В вашей-то бригаде сносно, на вас мы надеемся, не подведете, - немножко польстила она, рассчитывая тем самым поднять дух бригадира и выклянчить у него
Павел Степанович прищурился.
– Картошки нужно в шестую бригаду. Угадал?
– Угадал, Павел Степанович, - откровенно призналась Тася, - догадливый вы, я еще осенью это заметила.
Павел Степанович так громко захохотал, что курицы, копавшиеся возле дороги на просыхающей полянке, переполошились и петух недовольно поднял голову, призывая их к спокойствию.
– Подли-иза, ох и подли-за!
– захлебывался Павел Степанович и, все еще не переставая улыбаться, сказал:
– Ладно, дам картошки на семена, уж ради общего дела, а самому Разумееву каленого камня пожалею. Ну, как Сережа у тебя? Познакомился я тут с ним на улице. Хороший парень, сорванец такой же, как мои, ухо с глазом!
Тася чувствовала, что Павел Степанович рад ее приходу, спешит наговориться с ней, как с родной, и от этого на душе ее сделалось светлее. Тревога о посевной, о доверенном ей деле меньше донимала, рождалась уверенность, что с такими людьми она все одолеет, и эта уверенность прибавляла сил.
– Да, а хорошо я сделал, что осенью не послушал Карасева. Были бы мы без картошки. Нюх у меня еще не притупился, чувствовал я, дело пахнет керосином!
– говорил Букреев, шагая с Тасей к своему дому.
– Эх, сукины сыны, до чего колхоз довели: ни кормов, ни семян, ни людей... Все пустили под гору. Неужели им это просто сойдет?
– Не сойдет!
– Думаешь?
– повернулся к Тасе Букреев и, уловив на ее лице что-то намекающее и успокаивающее, заторопился: - Надо взять их за шиворот, надо тряхнуть!
– Он помолчал, оскребая сапог о железку на крыльце, уступил железку ей и сказал: - А ты молодец, Петровна, и ребята молодцы, что не дали скоту пасть, сено приволокли. До самой ростепели сено возили с Талицы по вашей дороге и колхозники, и лесозаготовители. Право, молодцы! От души говорю.
– Чего там, съездили и съездили. Больше разговоров, - смутилась Тася.
– Лучше скажите, как у вас дела? Видела я инвентарь - в порядке. Семена подготовлены. Все будто на мази.
– Завтра думаем начать у Крутого лога. Горка там, вроде просохло. Ждать больше нечего. Весна-то дурит!
Павел Степанович перекинул деревяшку через порог, пропустил Тасю и спросил:
– Ты первый раз самостоятельно на посевной?
– Первый, Павел Степанович.
– Крещенье, значит? Ну, ну, ничего, - похлопал он ее по плечу.
– Глаза боятся, а руки делают. Люди кругом свои. Разные, конечно, люди, но наши, советские. Они тебе помогут, ты им, и дело пойдет. Нынче легче у нас, веселей. Так ли бывало? Я тебе никогда не рассказывал, как мы тут начинали в тридцатом году? Нет? Вот пойдем обедать, я тебе поведаю кое о чем.
Утро выдалось солнечное, яркое. Павел Степанович довольно жмурился, причмокивал губами:
– Погодка-то, погодка, ровно по заказу!
Кругом курились поля. Небо подернулось бледной синыо. На самой середине его сиротливо болтались два беспутных облачка. Солнце пронизывало их насквозь своими острыми иглами. В низинах бушевали бесшабашные ручьи. Они напоминали малых ребят, которых долго держали взаперти и наконец-то выпустили. Мчались они с говором и с шумом, не разбирая пути, в любую подвернувшуюся канавку, трещинку, извилинку, смывая тлеющие под солнцем кучи серого снега.