Тают снега
Шрифт:
– Я... мы... понимаете, товарищ пре... председатель... теща моей жены человек верова... верующий... женился я недавно... теща...
– лепетал сзади бригадир.
– Помолчи пока!
– буркнул Яков Григорьевич.
– Я еще с тобой потолкую.
– И, шагнув через порог, как ни в чем не бывало, сказал: - Мир честной компании!
Ему отозвался разрозненный и вялый хор женских голосов. Мужики голоса не подали и по возможности старались укрыться от его цепких глаз кто за спиной жены, кто за печкой, а то и за фикусами, составленными в угол горницы. Некоторые
– Чего же не приглашаете председателя за стол?
– с иронической усмешкой продолжал Яков Григорьевич.
– Выбрать выбрали, а теперь ни потчевать, ни узнавать не желаете!
Народ зашевелился, послышались сконфуженные голоса:
– Да что вы... да мы... да Яков Григорьевич, дорогой ты наш начальник... да ежели не побрезгуешь... милости просим...
Яков Григорьевич снял кепку, поискал глазами, куда ее повесить, и сунул в руки расторопно подскочившей молодухе. Он видел, как тесть бригадира, кряжистый мужик в сатиновой вышитой косоворотке, подмигнул своей жене и она захлопотала. Это был тот самый колхозник Варегин, что выступал на собрании. Бригадир, то и дело роняя голову на грудь, стоял у дверного косяка с бессмысленным видом. Яков Григорьевич с прищуркой глянул на него.
– А вы, я вижу, начальство любите, побольше подаете?
Послышался легкий смешок, бригадира оттеснили на кухню и потом толкнули в чулан. Он притих там, успокоился.
Яков Григорьевич спокойно принял стакан, наполненный брагой, понюхал и деловито осведомился:
– Не с хмелем? А то с хмелевой голова здорово болит.
– Нет, нет, что ты, бражка - первый сорт! Откушай, сам увидишь!
Сразу с двух сторон к нему угодливо потянулись вилки с закуской. Слева вилку с соленым рыжиком держала та самая, что пела залихватские частушки, краснощекая птичница Груня. Справа - сама теща. Яков Григорьевич чокнулся со всеми, зажмурившись, выпил стакан до дна, крякнул и взял вилку с рыжиком.
– Старых везде бракуют!
– с притворным вздохом сказала теща и сама съела огурец со своей вилки.
– Какая же ты еще старая?
– повернулся к ней Яков Григорьевич и тут же решительно накрыл ладонью стакан, в который тесть под шумок намеревался плеснуть еще браги.
– Стоп! Стоп, граждане, - запротестовал председатель. Мы сначала поговорим но душам.
Он еще поддел рыжик, съел его и не торопясь положил на стол большие руки.
– Что ж, мужики, выбрали время и решили действовать прежним манером?
Все затихли, насупились. Яков Григорьевич подождал, но никто не проронил ни слова.
– Зачем же вы меня тогда выбирали? Чтобы было на кого свалить все колхозные грехи? Шея, значит, у меня толстая, сдюжит? Сегодня Никола-престольный, завтра какой-нибудь Тихон-раздольный, потом Троица, глядишь, лето-то и промелькнет, а на отчетном меня за грудки возьмете?
– Мы не так просто, мы День Победы празднуем-то, - подал неуверенный голос один из мужиков, рассчитывая, должно быть, смягчить председателя тем, что
– День Победы?
– повернулся Яков Григорьевич на голос.
– А когда он был?
Подавший реплику колхозник завел к потолку глаза, беззвучно зашевелил губами и уныло молвил, почесывая загривок:
– Кажись, позавчера.
– Эк, до чего допились! Счет времени потеряли! Небось с первого мая так и шуруете?
На вопрос никто не ответил. Мужчины сидели красные, ковыряли ногтями клеенку, женщины теребили концы платков, покусывали губы. У раскрытых окон затаились ребятишки.
– А я везде говорю, - продолжал Яков Григорьевич, - заречные не подведут, на заречных можно надеяться. Они у себя посеют и другим помогут. Они же, видали, и бригадира своего, молокососа, споили! Видно, плохо я знал заречных. Сейчас переплыву к ильичевцам, там у них еще грязно на полях. Пусть они у вас посеют, а вы гуляйте. Никола ведь, да еще престольный...
Он сорвал с гвоздя кепку, нахлобучил ее и пошел из избы. Безмолвно, с раскрытыми ртами, провожали его сидевшие за столом.
Постояв на яру, Яков Григорьевич закурил, с досадой швырнул спичку в лужу, спустился к реке и начал отвязывать лодку.
С горы, едва успевая переставлять ноги, в одной косоворотке, без танки, скатился Варегин и схватился за цепь. За ним спешила вся компания.
– Товарищ председатель! Яков Григорьевич! Не позорь! Просим тебя, не позорь!
– торопясь и задыхаясь, говорил Варегин.
– Мы перед ильичевцами сроду в грязь лицом не ляпались.
– Яков Григорьевич, бей, режь, ругай, что хочешь делай, только не плавай к ильичевцам. У нас соревнование с ними, еще сыспокон веку, и мы всегда впереди шли. Хоть в чем впереди: в драке ли, в работе ли. Сыспокон веку так, и негоже нам, понимаешь, негоже в таком облике перед ними... Хочешь, сегодня в ночь начнем, только не езди.
Яков Григорьевич уселся на нос лодки и с непроницаемым видом дымил папиросой. В душе он смеялся, но лицо его было по-прежнему сурово. Будто он не знал, какие отношения у заречных с ильичевцами, будто ои не здесь родился и вырос. Но он послушает и помолчит. Помолчать иной раз полезнее, чем говорить.
На той стороне, за островом, возле дома Лидии Николаевны копошились игрушечные фигурки. Яков Григорьевич догадался, что это возле палисада играют ребятишки. Все остальные дома корзиновцев утопали в синеватом мареве, и дальние горы за деревней с трудом угадывались в дрожащей пелене.
Когда на берегу собралось порядочно народу и вспотевший Варегин в отчаянии замолк и обратил свой унылый взор на односельчан: все, мол, мои пределы кончились и ничего поделать не могу, Яков Григорьевич швырнул окурок в воду, проводил его глазами и поднялся.
– Ладно, на этот раз не поплыву! Но чтобы все, что за эти прогулянные дни не сделали, - наверстать! Ты, Варегин, отвечаешь головой, и за зятя своего отвечаешь!
– Есть!
– по-солдатски рявкнул Варегии, разом воспрянув духом, и начал круто распоряжаться: