Те, что от дьявола
Шрифт:
Было уже очень поздно, вернее, рано! Наступило утро. На плотно задернутых золотистых шелковых шторах, а потом и на потолке задрожала и округлилась капля света, похожая на все шире раскрывающийся глаз, — день заглянул сюда, любопытствуя узнать, что же делается в ослепительно пламенеющем будуаре. Между тем к дамам Круглого стола подкралась усталость и вмиг завладела только что весело пировавшими. Все знают этот миг, наступающий на всех празднествах, когда усталость от перевозбуждения и бессонной ночи вдруг на все кладет свою печать: выбиваются пряди из причесок, одинаково краснеют и нарумяненные, и напудренные щеки, тускнеет взгляд обведенных темными кругами глаз, меркнут даже канделябры — в этих светящихся
Застольный разговор, так долго питаемый общим воодушевлением, походивший на партию игры в мяч, в которой никто не пропустит своего удара ракеткой, перестает быть общим, распадается, дробится на частные беседы, и уже нельзя отчетливо разобрать ни одной реплики в мелодичных переливах голосов прекрасных аристократок, больше похожих на утренний щебет птиц на лесной опушке… И вдруг одна из них властно и бесцеремонно, как положено герцогине, перекрыв мелодичное щебетанье, обратила к графу де Равила следующие слова, очевидно завершив тихий разговор, не слышный другим дамам, беседующим с соседками:
— Вас называют Дон Жуаном нашего времени, так расскажите нам историю завоевания, которое больше всего польстило мужчине, гордящемуся женской любовью, которое вы и сегодня считаете самым прекрасным в своей жизни!
Просьба и властный голос сразу пресекли все разговоры, и в будуаре воцарилась тишина.
Голос принадлежал герцогине де ***, я не приподниму звездной завесы, но, возможно, вы узнали бы эту даму, скажи я, что она платиновая блондинка с самой белой кожей в Сен-Жерменском предместье и ее самые черные глаза опушены золотистыми ресницами. Праведники сидят по правую руку от Господа, и она, как праведница, сидела по правую руку от графа де Равила, божества этого праздника, которое, правда, не принуждало своих врагов служить ему подножием [45] ; тонкостью, изяществом герцогиня походила на арабеску, а зеленым с серебристым отливом платьем — на фею, ее длинный шлейф обвивался вокруг ножек стула и напоминал змеиный хвост очаровательной Мелузины [46] .
45
Псалом 110:1.
46
Мелузина — фея, умевшая превращаться в змею, героиня средневекового французского эпоса.
— Прекрасная мысль, — одобрила графиня де Шифрева, поддержав авторитетом хозяйки дома пожелание герцогини. — Расскажите нам о самой чудесной любви, какую вы внушили или пережили и какую хотели бы пережить снова, если бы это было возможно.
— Каждую свою любовь я хотел бы пережить снова, — воскликнул Равила с ненасытностью римского императора, свойственной иной раз и пресыщенным баловням.
Он поднял бокал шампанского, — не дурацкую чашу язычников, из которой пьют теперь шампанское, а тонкий, узкий бокал наших предков, единственно достойное вместилище игристого вина, который назывался «флейтой», возможно из-за волшебных мелодий, какими иной раз, благодаря его игре, наполнялось сердце. Полюбовавшись чудным ожерельем красавиц, сидевших вокруг стола, де Равила выпил шампанское, поставил бокал и с меланхолическим видом, столь неподходящим для этого плотоядного Навуходоносора [47] , который если и ел траву, то разве что эстрагон в английском ресторане, сказал.
47
В Библии говорится, что вавилонский царь Навуходоносор был низведен за свою жестокость до уровня животного и ел траву (Дан., 4:30).
— И все-таки не могу не признать, что
— Бриллиант на бархате футляра, — задумчиво произнесла графиня де Шифрева, возможно любуясь игрой своего бриллиантового кольца.
— Или сказочный бриллиант из преданий моего народа, — подхватила княгиня Жабль, родившаяся в предгорьях Урала, — поначалу розовый, он с годами чернеет, но черный сверкает даже ярче, чем розовый.
В ее манере говорить была та же странная притягательность, что и в ней самой, недаром в ее жилах текла цыганская кровь. Красавец князь, польский эмигрант, женился на ней по страстной любви, и она стала княгиней — настоящей княгиней, словно родилась в королевских покоях дома Ягеллонов [48] .
Ах, какой взрыв чувств вызвало признание Дон Жуана!
— Пожалуйста, расскажите нам эту историю, граф! — стали просить его все в один голос, просить страстно, умоляюще.
48
Ягеллоны — династия великих князей Литовских, правивших в Польше с конца XIV по XVI в.
От любопытства у дам затрепетали даже завитки на затылках и шеях, красавицы подались к своему божеству и приготовились слушать, кто-то подперев рукой щеку и положив локоть на стол, кто-то откинувшись на спинку стула, прижав к губам раскрытый веер, но глаза, вновь заблестевшие, вопрошающие, испытующие, все устремились к Дон Жуану.
— Ну, если вы и в самом деле настаиваете, — протянул граф с нарочитой небрежностью, прекрасно зная, как распаляет жажду ожидание.
— Настаиваем! — произнесла герцогиня, глядя на лезвие золоченого десертного ножичка, как смотрел бы восточный деспот на лезвие сабли.
— Тогда слушайте, — тихо обронил Дон Жуан все с той же небрежностью.
Само нетерпеливое внимание смотрело на него. Взгляды впивались в рассказчика, глаза его ели. Всякая история любви интересна женщине, но, кто знает, может быть, особое очарование будущей истории состояло в том, что ее героиней могла оказаться одна из красавиц, ожидавших рассказа с таким нетерпением… Все они знали, что де Равила — рыцарь, знали его безупречное великосветское воспитание, поэтому не сомневались, что он обойдется без имен и затенит там, где нужно, слишком прозрачные детали; уверенность в собственной безопасности подогревала желание слушать. Все они жаждали узнать историю лучшей любви Дон Жуана. И неудивительно: каждую красавицу, кроме любопытства, одушевляла еще и надежда.
Тщеславие вновь побудило их к соперничеству, но теперь они соперничали, слившись с воспоминаниями, и надеялись воскреснуть самым прекрасным в памяти мужчины, у которого было их бесчисленное множество. Старый султан вознамерился еще раз бросить платок… но к нему тянулись не руки, — та, которой он будет брошен, молча примет его благодарным сердцем.
Вот с какой надеждой они приготовились слушать, обратив к нему нетерпеливые лица, и он поразил их как громом…
— Я часто слышал от моралистов, посвятивших себя изучению опытов жизни, — начал граф де Равила, — что самая сильная наша любовь не первая и не последняя, как считают многие, а вторая. Но если речь ведется о любви, все рассуждения о ней ложь и вместе с тем правда, впрочем, отвлеченные рассуждения о любви не мой жанр… История, которую вы просите рассказать и которую я расскажу вам, сударыни, случилась в лучшие времена моей молодости. Я уже не был тем, кого называют «молодой человек», но человеком был молодым и находился в том возрасте, о каком мой старенький дядюшка, мальтийский кавалер, говорил, что «есть уже и своя подвода в обозе». Я был полон сил и был связан, как мило говорят итальянцы, с одной дамой, вы все ее знаете и все ею восхищаетесь…