Те, что от дьявола
Шрифт:
Так проходили дни. И ночи ничуть не легче. Ложился я поздно. Сон не шел. Не давала спать чертова Альберта — зажгла в моих жилах огонь и сбежала — поджигательница, которая даже не обернулась, чтобы полюбоваться пожаром, полыхающим у нее за спиной!..
Темнело, я ставил на стол лампу и опускал ту самую темно-красную штору, которая опущена и сегодня, — при этих словах виконт протер перчаткой успевшее запотеть окно дилижанса, — не хотел, чтобы соседи, а в провинции они донельзя любопытны, заглядывали ко мне. Хотя что в моей комнате? Обыкновенней некуда: пол простой ненаборный паркет, ковра нет и в помине и обычная для времен Империи мебель, которую любили тогда украшать бронзой: кровать на львиных бронзовых лапах с бронзовыми головками сфинксов по углам, комод и секретер с львиными же мордами на ящиках — тоже зеленоватыми, тоже из бронзы, с кольцами в носу. Напротив кровати — в простенке между окном и дверью в гардеробную — небольшой квадратный столик из вишневого дерева с серой мраморной столешницей, обведенной медной окантовкой. А напротив камина — тот самый любимый мною синий сафьяновый диван, о котором я уже столько раз упоминал.
А еще в моей просторной, с высоким потолком комнате стояли угловые лаковые шкафчики, конечно же не настоящие, не китайские, и с одного из них загадочно взирала пустыми белыми глазами Ниоба [34] ,
34
Ниоба (греч. мифология) — дочь Тантала, очень гордилась своими детьми и была наказана за свою гордыню их смертью. Символ надменности и невыносимого страдания.
Ну так вот, однажды вечером, а точнее, ночью я придвинул диван поближе к круглому столу и рисовал при свете лампы, — нет, мне не вздумалось отвлечься от неотвязной мысли, не отпускавшей меня вот уже целый месяц, напротив, я погрузился в нее целиком, пытаясь воссоздать на бумаге загадочную Альберту — мучительницу, которой был одержим, как бывают одержимы, по свидетельству людей набожных, дьяволом. В поздний час на улице ни души, тишина мертвая, и только в два без четверти простучит дилижанс в одну сторону, а в половине третьего в другую, так же, как сейчас, и, как сейчас, остановятся на почтовой станции переменить лошадей. В общем, я бы услышал и муху. Но если она и залетела ко мне нечаянно, то наверняка спала где-нибудь в уголке окна или в складке тяжелой шторы из ткани с двойной крученой шелковой нитью, настолько плотной, что стоило мне освободить ее, отстегнув розетку, как она водопадом обрушивалась вниз и застывала недвижно. Единственным нарушителем могильной тишины был я сам, царапая карандашом бумагу. Я рисовал Альберту, и только Бог ведал, с какой нежностью и с каким жаром страсти двигалась моя рука. И вдруг — скрежета ключа в замке я не слышал, а он бы насторожил меня, привлек внимание, послужил предупреждением — дверь моя приоткрылась, резко скрипнув, почти взвизгнув, как взвизгивают двери с несмазанными петлями, и замерла, словно испугавшись собственного жалобного, пронзительного стона, способного напугать бодрствующих и разбудить спящих. Решив, что плохо прикрыл за собой дверь, я встал из-за стола, намереваясь закрыть ее, но она вновь начала открываться все с тем же жалобным плачем, и, когда открылась совсем, в темном проеме возникла фигура… Альберта!
Черт подери! Духовидцы рассуждают о привидениях, но ни одно явление потустороннего мира не поразило бы меня сильней появления Альберты. Я почувствовал удар в сердце, и оно забилось, как смертельно раненный зверек. Не забывайте, мне и восемнадцати не было! От глаз Альберты не укрылось мое потрясение, и она откликнулась на него по-своему: быстро зажала мне рукой рот, чтобы помешать издать изумленный возглас. Затем торопливым резким движением закрыла дверь, надеясь избежать предательской жалобы. Не тут-то было! Дверь взвизгнула еще громче, пронзительней, резче. Альберта приложила ухо к дверной створке, ожидая услышать ответный стон — еще более волнующий и пугающий… Да, ей было страшно — мучительно, до тошноты, — ноги у нее подкашивались, она покачнулась… Я бросился к ней, и вот она уже в моих объятиях…
— Значит, не подвела дверь вашу Альберту, — насмешливо осведомился я.
— Вы, возможно, думаете, — продолжал капитан, словно бы и не услышав меня, — что в моих объятиях укрылась испуганная, трепещущая от страсти, потерявшая голову девушка, похожая на преследуемую жертву, — не ведая, что творит, она преступает последнюю роковую черту и отдается во власть демону, который, как говорят, гнездится в каждой женщине и который всегда выходил бы победителем, если бы ему не противостояли два других — Страх и Стыд. Нет, ничего подобного. Если вы так подумали, то ошиблись. Она не ведала о страхах и опасениях, угнетающих посредственность. На деле скорее она приняла меня в свои объятия, чем я ее… Только на краткий миг спрятала она лицо у меня на груди, но тут же подняла голову и вперила в меня взгляд своих черных бездонных глаз, словно бы проверяя, меня ли она обнимает. Страшно бледная — до этого я не видел, чтобы она бледнела, — она смотрела той же инфантой, сохраняя недвижность черт, свойственную медалям. И только уголки ее рта, ее слегка припухшие губы изогнулись в подобии сладострастной улыбки, но совсем не такой, какой улыбается счастливая страсть или страсть, готовящаяся обрести счастье. Не желая видеть темной сумрачной судороги на алых свежих губах, я приник к ним долгим пламенным поцелуем восторженного и восторжествовавшего желания. Рот приоткрылся, но не закрылись черные глаза немыслимой глубины, почти касавшиеся своими ресницами моих, не мигая, они продолжали смотреть, и в их глубине, так же как в судорожном изгибе рта, таилось безумие! Не размыкая объятий, огненным поцелуем вбирая ее губы, ее дыхание, я перенес Альберту на диван синего сафьяна — вот уже месяц думая о ней, я катался по нему, как святой Лаврентий по раскаленной решетке, — и сафьян сладострастно заскрипел, прогнувшись под ее обнаженной спиной — Альберта прибежала ко мне в легкой ночной рубашке. Поднялась с кровати и — поверите ли? — прошла через спальню, где спали ее отец и мать! Прошла на ощупь, вытянув вперед руки, стараясь ничего не уронить и не разбудить родителей.
— С такой-то смелостью хоть в рукопашную! — заметил я. — Воистину она была достойна стать любовницей солдата!
— И стала ею в ту же ночь, — подхватил виконт. — И с какой необузданностью! Под стать моей, а за свою я могу поручиться. Мы были с ней на равных… Но не остались безнаказанными. Ни на минуту, даже в миг восторженного исступления, ни она, ни я не забывали об опасности, которая нам ежеминутно грозила. Альберта жаждала наслаждения, она дарила его, но наслаждение, которого она добивалась с таким упорством, решимостью и непреклонной волей, не делало ее счастливой. Я не удивлялся. Я и сам не ощущал счастья — только тревогу, гложущую сердце даже тогда, когда гостья прижимала меня к своему, да так, что я едва не задыхался. Вздох ли, поцелуй ли, я настороженно вслушивался в хрупкую тишину, объявшую доверчиво спящий дом, боясь услышать ужасное: проснулась мать, поднялся с постели отец! Из-за плеча Альберты я смотрел на дверь. Ключ остался в скважине из-за опасений предательского скрежета, и я ждал, что дверь вновь откроется, и моему взору представятся бледные, оскорбленные, страдающие лица двух стариков, которых
Альберта приходила ко мне, как обещала, через каждые две ночи, но всегда была напряжена и словно бы подавлена. Время не стало ей помощником, каким стало мне. Опасность, угрожая из ночи в ночь, не закалила ее. Даже припав к моей груди, она оставалась молчаливой и редко когда говорила со мной, хотя на языке страсти стала даже красноречивее. Я, со временем успокоившись, привыкнув к опасности и радуясь удаче, заговорил с ней, как говорят с любовницей, мне хотелось узнать, почему она так долго меня мучила, почему стала вдруг холодна, столь много пообещав вначале, и что ее вновь подтолкнуло ко мне и привело в мои объятия. Я обращал к ней бесчисленные «почему», свойственные любви, а может быть — увы! — всего лишь любопытству, но Альберта только крепче прижималась ко мне, ничего не отвечая. Ее скорбные губы были скупы на слова и щедры на поцелуи. «Я гублю себя ради вас», — говорят одни женщины, «Ты будешь меня презирать», — говорят другие, так или иначе пытаясь выразить роковую силу любви. Альберта не пыталась. Она предпочитала молчать. Удивительное молчание! Но еще удивительней была она сама. Альберта казалась мне сделанной из мрамора, внутри которого полыхал огонь. Я ждал мига, когда мрамор наконец треснет и расколется от испепеляющего жара, сжигающего его изнутри, но мрамор оставался мрамором, не теряя твердости. Ночами Альберта не становилась ни теплее, ни говорливее и, если мне будет позволено выразиться по-церковному, столь же неохотно «исповедовалась», как в первую нашу ночь. Она так ничего мне и не сказала… «Да», «нет» — вот все, что роняли прекрасные уста, сводящих меня с ума еще и потому, что днем были еще холоднее и равнодушнее. Односложные ответы Альберты не помогали мне узнать ее и понять, она оставалась сфинксом — настоящим сфинксом в отличие от бронзовых, которые окружали меня в постели.
— Однако думаю, вы справились со всеми загадками, капитан, — прервал я его, — вы — человек, и сильный, а сфинксы не более чем фантазия. В жизни им нет места, и вы, полагаю, черт побери, раскусили, что за нутро у вашего… гм… сфинкса, в конце концов!
— В конце концов? Да, у этой истории был и конец, — произнес виконт де Брассар, внезапно резким движением открывая окно кареты, словно его могучей груди не хватало воздуха и он нуждался в освежающем глотке, чтобы досказать то, что собирался. — Но нутро, как вы изволили выразиться, этой удивительной девушки так и не приоткрылось. Наша любовь, роман, связь — называйте, как хотите, — дала нам — нет, мне, именно мне! — удивительное чувство, какого я не испытал больше никогда в жизни, даже с женщинами, которых любил больше, чем Альберту. Эта девушка вряд ли любила меня, да и я ее вряд ли любил. Я так и не понял, что за чувство испытывал к ней и какое она ко мне, хотя связь наша длилась уже около полугода. Но за это время я узнал особое счастье, обычно неведомое в молодости, — счастье таиться. Ощутил наслаждение быть сообщником и хранить тайну, оно-то и порождает неисправимых заговорщиков, которым даже надежда на успех не нужна. За столом рядом с родителями Альберта хранила все то же величие, что так поразило меня, когда я впервые ее увидел. Лицо римлянки, обрамленное тугими завитками иссиня-черных волос, доходящих до бровей, ничего не сообщало о греховных ночах, не умея краснеть. Старался и я быть столь же невозмутимым, но уверен: будь рядом со мной заинтересованный наблюдатель, он без труда поймал бы меня с поличным, потому что я с гордостью и почти физическим наслаждением ощущал, что сидящее напротив меня царственное великолепие принадлежит мне и готово для меня на все низости страсти, если только страсть способна на низости. Тайна принадлежала лишь нам двоим, и как сладостна была мысль о нашей тайне!.. Никто, даже Луи де Мен не знал о ней! Обретя счастье, я сделался скромным. Мой друг, разумеется, обо всем догадался, потому что был столь же сдержан и ни о чем меня не расспрашивал. Мы вновь стали видеться и проводить время вместе — прогуливались по бульвару то в обычной форме, то в парадных мундирах, играли в карты, фехтовали, пили пунш… Черт возьми! Когда знаешь, что счастье в образе юной прекрасной, полной страсти девушки непременно навестит тебя через две ночи, дни становятся куда приятней и живется куда легче!
— А родители Альберты продолжали спать наподобие семи спящих воинов [35] ? — насмешливо осведомился я, прервав воспоминания старого денди шуткой, чтобы он не подумал, будто я захвачен его историей всерьез (а ведь я был по-настоящему ею захвачен!), но с денди без насмешек нельзя, если хочешь, чтобы тебя хоть немного уважали.
— Неужели вы думаете, что я жертвую правдой в пользу занимательности? — удивился виконт. — Вы же знаете, я не писатель! Случалось, что Альберта не приходила ко мне. Дверь со смазанными маслом петлями, двигавшаяся теперь бесшумно, будто ватная, так и не открывалась на протяжении ночи, а это означало, что либо матушка, проснувшись от шороха, окликнула дочь, либо отец заметил, как она проходит по их спальне. Однако Альберта, не теряя ни на секунду присутствия духа, мгновенно находила подходящее объяснение: у нее разболелась голова; она искала сахарницу, не зажигая света, чтобы никого не разбудить и не потревожить…
35
Намек на легенду о семи воинах-христианах, уснувших во время гонений на христиан при императоре Деции в пещере на горе Келион и пробудившихся молодыми и здоровыми спустя сто сорок лет при императоре-христианине Феодосии Великом.
— Женщины, не теряющие присутствия духа, совсем не так редки, как бы вам хотелось, капитан, — снова прервал я его, мне почему-то нравилось его поддразнивать. — Не думаю, что ваша Альберта отважнее той девицы, которая каждую ночь принимала в спальне спящей за пологом бабушки любовника, влезавшего к ней через окно. У них не было синего сафьянового дивана, и они без лишних затей располагались на ковре. Вы знаете эту историю не хуже меня. Однажды красавица от избытка удовольствия застонала чуть громче обычного и разбудила бабушку, та окликнула ее из-за полога: «Деточка, что с тобой?» Вместо того чтобы упасть от ужаса в обморок на груди любовника, «деточка» тут же откликнулась: «Никак не найду на ковре иголку, бабушка! Мешает наклониться тугой корсет!»