Те, что от дьявола

Барбе д'Оревильи Жюль-Амеде

Молодые люди долго не могли успокоиться, злились и возмущались. С кем она все-таки сбежала? Большинство из них проводили один или два зимних месяца в Париже, и кое-кто утверждал, что видел ее и узнал — в театре на спектакле или в коляске на Елисейских Полях, одну или со спутником, но при этом всегда оставалось некоторое сомнение. Трудно было с полной достоверностью утверждать, что это она. Она, конечно, она, но, возможно, и нет… Вот уж где Отеклер заняла свое место прочно, так это в мыслях молодых людей. Никто не мог забыть красавицы, которой все восхищались; исчезнув, она погрузила в траур обожателей шпаги, обездолила город, оставив его без примадонны, без луча света. С исчезновением великолепной Отеклер В. погрузился в сонное и бесцветное существование, на какое обречены все провинциальные города, где не существует притягательной точки, вокруг которой кипят и страсти, и пристрастия. Любовь к фехтованию ослабела,

городок, еще недавно оживляемый воинственной молодежью, захирел. Молодые аристократы, живущие в своих замках и приезжавшие в город сразиться на шпагах, сменили шпаги на ружья. Они заделались охотниками и больше не покидали ни своих поместий, ни своих лесов. Не исключением был и граф де Савиньи. Он все реже и реже приезжал в В., и я встречал его только в доме тещи и тестя, которых тоже лечил. Ни сном ни духом не подозревая, что могут быть какие-то отношения между ним и Отеклер, которая так внезапно исчезла, я и словом не обмолвился с ним о нашумевшем исчезновении. Между тем разговоры о нем мало-помалу смолкли, и молчание, дитя усталости, в конце концов окутало мадемуазель Стассен. Граф в разговорах со мной тоже никогда не упоминал о ней, не напоминал и о наших встречах в ее фехтовальном зале.

— Мне кажется, я слышу стук ваших деревянных сабо, — сказал я доктору, употребив выражение тех мест, о которых он мне рассказывал и откуда я родом, — догадался, куда вы клоните. Ее увез граф!

— Не угадали. История куда интереснее, — ответил тот. — Вам ни за что не догадаться, что произошло на самом деле. К тому же в провинции не так-то просто похитить девушку, я имею в виду, не так-то просто сохранить похищение в тайне. После женитьбы граф де Савиньи никуда не отлучался из своего замка.

Все знали, что живет он в счастливом супружестве, похожем на затянувшийся медовый месяц, а поскольку провинция обо всем судит и рядит, то, посудив и порядив о графе, ему вынесли приговор: лучше мужей не бывает, а таких редких мужей надобно сжигать (очередная провинциальная шутка) и пеплом посыпать всех остальных. Бог знает сколько времени верил бы и я в его счастье, если бы однажды, примерно спустя год после исчезновения Отеклер Стассен, меня не пригласили, причем очень срочно, в замок де Савиньи к заболевшей госпоже. Я отправился немедленно, и, как только приехал, меня сразу проводили к графине. Она и в самом деле болела, и довольно тяжело, какой-то странной и непонятной болезнью, что всегда опаснее пусть самого серьезного, но известного случая. Дельфине де Савиньи, последнему цветку на старинном аристократическом древе, досталось мало жизненных сил, зато много изысканности, утонченности и надменности; ее бледность и худоба словно бы говорили: «И меня, и мой род одолело время, я умираю, но не снисхожу». Черт подери! Я плебей из плебеев, но мне девиз, хоть в нем нет ни ума, ни философии, показался прекрасным.

Графиня лежала на кушетке в просторной, высокой, похожей на гостиную комнате с белеными стенами и черными потолочными балками; старинные вещицы, картины и гобелены, украшавшие ее, делали честь вкусу графов де Савиньи. У изголовья горела одна-единственная лампа с зеленым абажуром, и ее таинственный свет освещал лицо молодой женщины с пламенеющими от жара щеками. Она болела уже несколько дней, и муж, желая как можно лучше ухаживать за своей драгоценной половиной, приказал поставить здесь и для себя узкую кровать. Однако вопреки его заботам жар не отступил, граф и предположить не мог, что лихорадка окажется столь упорной, и решился послать за мной. Серлон, сумрачный, озабоченный, стоял у камина, повернувшись спиной к огню, и я лишний раз подумал, что он страстно влюблен в жену и, полагая, что она в опасности, вне себя от беспокойства. Да, он беспокоился, но вовсе не о жене, а о другой… Я и помыслить не мог, кто живет рядом с ними в замке де Савиньи, — а когда увидел кто, то едва не выдал себя вскриком изумления: Отеклер!..

— Ну и ну! Вот уж у кого смелости хоть отбавляй! — невольно вырвалось у меня.

— Да, смельчак, каких поискать, — согласился доктор. — Увидев ее, я подумал, мне снится сон. Графиня попросила мужа позвонить горничной; до моего прихода она поручила ей приготовить питье из трав, как раз такое, какое я ей посоветовал. Граф позвонил, дверь отворилась.

— Элали! Где травяной отвар? — нетерпеливо спросила графиня.

— Вот он, сударыня, — ответил голос, который показался мне знакомым.

Я не успел отдать себе в этом отчет и поразиться своему узнаванию, потому что из полумрака, царящего в глубине комнаты, в светлый круг возле кушетки вступила Отеклер Стассен. Да, Отеклер собственной персоной, с серебряным подносом в прекрасных руках, а на подносе дымилась чашка с горячим питьем для графини. От одного этого явления можно было с ума сойти! Элали! Ну и Элали! На мое счастье, обыденность тона, каким графиня

произнесла имя Элали, многое мне сказало. Однако, представив себе, что здесь творится, мне показалось, будто меня окатили ледяной до ожога водой, и ледяная вода мигом вернула мне хладнокровие, которое было покинуло меня: я опять стал внимательным врачом и сторонним наблюдателем. Подумать только, Отеклер стала горничной графини де Савиньи!.. Преобразилась она — если только подобная женщина может преобразиться — совершенно. Оделась и причесалась, как одевались и причесывались все гризетки в городке В., — чепец, напоминающий каску, и вдоль щек локоны, завитые штопором, все священники в своих проповедях именовали их «змеями», дабы отвратить от соблазнительных локонов молодых девиц, но безуспешно. Вдобавок Отеклер, добродетельно потупив взор, сияла всей прелестью скромности, подтверждая, что женщины — воистину змеи подколодные, сатанинские прислужницы, которые могут, если им понадобится, изобразить из себя все, что угодно. Между тем, сообразив, в чем тут дело, и почувствовав уверенность человека, сумевшего вовремя прикусить язык и не выдать себя вскриком изумления, я решил — простите мне маленькую слабость — все-таки дать понять дерзкой девице, что она узнана. Пока графиня пила отвар, склонив лицо к чашке, я уставился на Отеклер и смотрел ей прямо в глаза, буквально сверлил ее взглядом, и что же? Она смотрела на меня с кротостью лани, но была куда тверже пантеры — пантера все-таки, как вы видели, опустила веки, а Отеклер-Элали даже не моргнула. Чуть дрогнули, но почти незаметно, руки, державшие поднос. Графиня пила очень медленно, маленькими глоточками, наконец, сделав последний глоток, распорядилась:

— Унесите.

Отеклер-Элали повернулась — по осанке, посадке головы я узнал бы ее среди двадцати тысяч девиц, собранных для персидского царя Артаксеркса, когда он собрался жениться, — и ушла с подносом. Признаюсь, я не сразу посмотрел в сторону графа де Савиньи, прекрасно понимая, что может сказать ему мой взгляд, но когда все-таки посмотрел, то увидел: он тоже на меня смотрит, но уже без всякой тревоги и беспокойства. Он видел, что я видел, понял, что я ничего не хочу понимать, и вздохнул с облегчением. Граф уверился в моей скромности и сдержанности, которые, скорее всего, истолковал как корыстолюбие врача, не пожелавшего потерять богатую пациентку. Но какое мне дело до его толкований, у меня был свой интерес, интерес наблюдателя, исследователя, и я заботился, чтобы передо мной не закрылись двери дома, где втайне ото всех смогу наблюдать что-то совершенно небывалое.

Домой я вернулся, твердо положив себе молчать, не обмолвившись никому ни единым словом о тайне замка де Савиньи. Впрочем, кому могло прийти в голову, что подобная тайна существует?! О, у наблюдателей свои особые радости! Бескорыстные, которыми можно наслаждаться в одиночестве, вот их-то я и ценил всегда превыше других. Ими я и мог в то мгновенье сполна наслаждаться в этом глухом сельском уголке, приезжая в старый замок на правах врача, когда мне только заблагорассудится.

Счастливый, успокоившийся де Савиньи сказал мне:

— Навещайте больную каждый день, доктор, пока не будет новых распоряжений.

Значит, с пристальным вниманием и интересом я мог наблюдать не только за ходом болезни, но и за тайной жизнью семейства де Савиньи, хотя, приди мне в голову рассказать о ней кому-то, меня упрекнули бы в болезненных фантазиях. Но как обычно, с первого же дня, как только я почувствовал присутствие тайны, у меня заработала голова; рассудок — вот поводырь ученых и врачей, нащупывающих вслепую дорогу к истине. Я стал обдумывать и размышлять, стремясь понять, что же происходит в замке графа. Сколько времени они уже так живут? Со дня исчезновения Отеклер? Неужели все это длится уже год? Неужели все это время Отеклер Стассен работала горничной госпожи де Савиньи? Как случилось, что никто, кроме меня, не увидел того, что сразу же, как только я вошел, бросилось мне в глаза?

Множество вопросов вместе со мной взгромоздилось на лошадь и отправилось в город В., по дороге их стало еще больше. Граф и графиня, о которых говорили, что они обожают друг друга, по правде сказать, жили весьма уединенно, однако время от времени и они наверняка не были избавлены от гостей. Впрочем, если гости приезжали к графу, Отеклер попросту к ним не выходила, а если к графине, то кто из дам мог узнать девушку, жившую затворницей в фехтовальном зале и появлявшуюся на улице или в церкви всегда под густой вуалью. Они ее видели только издалека, сидящей на лошади или на церковной скамье. Отеклер, как я уже говорил, была из тех гордячек, которым избыток внимания кажется оскорблением, такие прячутся тем упорнее, чем больше взглядов направлено на них. Что же касается прислуги графа де Савиньи — уж от нее-то Отеклер не скрыться! — то откуда этой деревенщине, даже если она когда-то работала в В., было знать искусную фехтовальщицу…