Театр на Арбатской площади
Шрифт:
Сказав это, Санька испугалась до ужаса. Вся обмерла. Сомлела. Ну, теперь держись, девка! Будет тебе нахлобучка, своих не узнаешь…
Но девушка, ничуть не рассердившись, наоборот, стала оправдываться:
— Да разве я виновата? На меня чего орешь? Десять платьев сменили, вот и опаздываем… Понятно тебе?
Из соседней комнаты раздался громкий, повелительный окрик. Девушка поспешно бросила Саньке на руки круглый короб с нарядами. Пробормотала:
— Зовет… Здесь обожди… Сейчас выйдем… — и кинулась на зов своей госпожи.
Санька застыла с круглым коробом в руках, устремив глаза на ту дверь, из которой с минуты на минуту должна была появиться Жорж.
И она появилась. Статная, красивая, чернобровая, укутанная в дорогую шубу. У Саньки вихрем пронеслось в голове: «Та самая, соболья, тысячная…»
А Жорж, метнув на девчонку быстрый взгляд, нахмурилась. Через плечо спросила у своей прислужницы, кто такая. Та ответила. Жорж еще сильнее свела брови.
У Саньки же мельтешило в голове: поздороваться ведь надобно, а как? Отвесить русский поясной поклон или, подогнув ножку, присесть по-чужеземному? Не сделала ни так, ни эдак. Смотрела на Жорж испуганно и восхищенно, чуть полуоткрыв румяные губы.
Жорж рассмеялась. Пробормотала что-то, потом потрепала Саньку по щеке рукой, затянутой в тугую душистую перчатку, и поплыла к той мраморной лестнице, которая вела вниз. Девушка в синем салопе поспешила следом. И Санька тоже, все не выпуская из рук круглого короба, который сунула ей в руки прислужница Жорж.
Потом Жорж со служанкой сели в карету, а Санька пристроилась на козлах рядом с кучером. Визжа колесами по мерзлому снегу, карета тронула с места.
Так и прибыли в театр все втроем — Жорж, да ее прислужница, да девчонка Санька с круглым коробом на коленях.
Все ахнули, а более всех дедушка Акимыч:
— Да возможно ли сие? Глазам своим не верю!..
Санька лишь плечами повела: а что ж такого? Ну, взяла да и приволокла в театр эту самую Жорж. И сама цела осталась, и она не шибко гневалась…
А потом началась репетиция.
В унылом и пустом зале зашелестели развевающиеся одежды, раздались звучные и торжественные строфы, и потекло величественное действие античной трагедии. В бледном свете зимнего дня казалось, что тени древних греков в длинных туниках и коротких хламидах навсегда завладели подмостками Арбатского театра и останутся здесь навечно…
А Саньке, которая жадно смотрела на репетицию, вдруг подумалось: а не напрасно ли все актеры с таким нетерпением ждали Эту репетицию? Ведь Жорж не было до них ровно никакого дела. Она была на сцене как бы совсем одна, сама по себе, Напрасно старая Энона, ее кормилица и наперсница, заглядывая ей в лицо, о чем-то просила, молила. Жорж на нее и не глядела, словно рядом было пустое место. И красавец Ипполит, сын Тезея, облаченный в звериную шкуру, и он зря старался. Хотя, как понимала Санька, именно из-за него и заварилась вся эта трагедия.
На сцене ходила, говорила, любила, страдала, надеялась и вновь падала духом, ревновала и торжествовала лишь она одна — прекрасная Федра в своей звездной тунике, с золотой повязкой на голове.
Остальные участники репетиции должны были вовремя подавать ей реплики, и только.
«А может, так оно и надо? — думала Санька. — Ведь люди придут смотреть только на знаменитую Жорж. Что им до всех остальных?»
Но думала она и рассуждала, пока Жорж не было на сцене. Едва та появлялась, едва в пустом зале раздавался ее красивый, звучный голос, то понижаясь до чуть слышного шепота, то громко, нараспев произносивший слова, как все мысли и рассуждения мигом вылетали из Санькиной головы. И она оказывалась как бы во власти прекрасной Федры, во власти ее голоса и движений, в каком-то сладком плену, в том рабстве, из которого не было нужды освобождаться…
Как хорошо, что дедушка Акимыч прочел ей, и не единожды, всю трагедию Расина, переведенную на русский язык! Как хорошо, что она, Санька, все понимала, а иные стихи могла даже шепотом повторять вслед за Жорж!
И она, не сводя восторженных и удивленных глаз, говорила вместе с Федрой то, что запомнила:
О скорбь! О дни унылы!Изнемогаю я; мои слабеют силы.Болезненным очам свет тягостен дневной,И подгибаются колени подо мной.А вечером она спросила дедушку Акимыча:
— Хороша?
Тот как-то неохотно и без особого чувства ответил:
— Что и говорить, хороша-то хороша… — и смолк.
Санька с удивлением посмотрела на него. В глазах вопрос: а плоха чем?
Степан Акимыч, смотря на огонек свечи, говорил будто не Саньке, а размышляя сам с собой:
— Заучено все до крайности. Кто не видел прежде, оно, понятно, восторг несказанный… А я ведь смотрел на нее, когда к нам в Москву изволила приехать в 1809 году. И замечаю: как было тогда, так и нынче. Смотрю и вроде бы командую ее движениями. Шепчу про себя: «Сейчас надобно ступить шаг вперед, а левую ногу отодвинуть назад; а сейчас опустить глаза и вмиг поднять вверх; а сейчас откинуть руки назад и фразу тянуть нараспев, далее же заговорить шепотом, скороговоркой…» И все в точности исполняла по моей команде… Даже смех меня разбирал. Науки много.
— Худо разве, коли наука? — спросила Санька.
— Наука нужна, только ведь и чувствам должен быть простор… Вот посмотрим на спектакле. Может, нынче на репетиции силы берегла, не хотела зря тратить… Семенова, та и вовсе не охоча до репетиции. То скажется больной, то просто по своему капризу не явится. Но какой огонь, когда играет! Чувств, чувств сколько… Иной раз от переполнения этих самых чувств все слова перезабудет, а потом такую взбучку даст суфлеру — держись! Мол, ты виноват, плохо, мол, суфлировал… Вот так-то, Санечка! А ты, Санечка, во все глаза гляди на Жорж, когда играть будет на спектакле. Увидеть сию великую актрису для тебя и честь, и удача несравненная… Все примечай!
Но на спектакле Саньке мало что удалось приметить. Иное Заполнило ее ум и чувства.
Глава девятая
О том, как Санька удивляется сверх всякой меры
Дня через два с толпой почитателей прикатила в Москву и Екатерина Семенова. А с нею теперешний ее наставник и учитель писатель Гнедич Николай Иванович.
Не утерпел, приехал следом и князь Александр Александрович Шаховской. Ему, знатоку театрального искусства, как не взглянуть на игру своей бывшей ученицы Катеньки Семеновой. Ждали и князя Тюфякина, грозного директора императорских театров обеих столиц.